Лариса Венедиктова. Нас пригласили принять участие в музейном проекте.

Лариса Бабий. Что может произойти с «театральной» работой в музейном пространстве? Уместна ли она там?

Лариса Венедиктова. Требуется перенесение театрального пространства как сжатого концентрированного времени в музейное время, организованное как открытое пространство.

Александр Лебедев. Тогда наша работа — законспирированный под художественную акцию агент театра, который пытается вернуть театральной практике одно из ее оснований — исследование объективности реального времени. С другой стороны, это художественная практика работы с пространством, которая имитирует театр. В каком-то смысле все наши работы продолжают одна другую. Ты появляешься в разных местах для того, чтобы сделаться видимым… ТЛ интересна тем, что делает непредсказуемую фигню каждый раз. Что-то тут есть...

Лариса Венедиктова. Безответственность...

Александр Лебедев. Возможно. Но какая-то очень ответственная, активная безответственность.

Лариса Венедиктова. Ты не отвечаешь за последствия, лишь за само это действие, но зато головой. А когда не отвечаешь за последствия, то это безответственность, даже абсолютная безответственность. Это довольно азартная ситуация. Но тут возникает этическая проблема... Непредсказуемость не дает людям определить наше место в художественном процессе, от этого кто-нибудь мог бы и сойти с ума. Меня недавно спросили, отвечаем ли мы за «поехавшую» у зрителя «крышу»? У меня нет ответа на этот вопрос.

Лариса Бабий. Я пробовала сформулировать общую концепцию ТЛ, но каждый шаг действительно выглядит как последний, и поэтому невозможно ничего сформулировать. Может быть, невозможность формулировки и есть метаконцепция ТЛ. И все-таки как тут быть с ответственностью? Перед чем (кем) вы чувствуете ответственность? Это только личный интерес? Или имеет место какое-то отношение к среде, социуму?

Лариса Венедиктова. Думаю, это скорее ответственность перед идеей.

Ольга Комисар. Для меня любая ответственность проистекает прежде всего из ощущения, что на меня кто-то смотрит. Всегда есть кто-то, кто видит и понимает. Единственный зритель. Это как зона для сталкера.

Александр Лебедев. Собственно, зритель и нужен только один.

Лариса Венедиктова. В концепции проекта есть такие вопросы: «Возможно ли создание иных альтернативных программ и социальных ниш? Возможно ли выстроить автономные зоны подлинной аутентичной коммуникации?» Для меня эти альтернативные программы и автономные зоны располагаются в другом времени. Тенденция к перформативности в искусстве говорит о том, что бежать некуда, можно только изменить внутреннюю скорость, увеличив ее. Какова твоя внешняя скорость, тогда уже не важно. В случае измененной скорости проблема коммуникации не то чтобы решается, она просто снимается.

Лариса Бабий. Если тебе нечего сказать, ты ничего не говоришь, просто стоишь и смотришь. Не заполняешь пустое пространство. Но люди в большинстве своем почему-то думают, что они должны постоянно коммуницировать и начинают делать хоть что-нибудь. Людям зачем-то нужен контакт с кем-то, даже без необходимости. Но как очень разные люди могут работать вместе? Как быть с коммуникацией?

Ольга Комисар. Они коммуницируют через работу, через внутреннюю необходимость такой работы.

Лариса Венедиктова. Возможно, в человеческом сознании есть что-то, что не обнаруживается в психике. И вот это «что-то» и обладает способностью к коммуникации. Хотя такого чистого состояния в принципе не может быть у человеческого существа. Парадокс в том, что человек каким-то чудом переживает то, на что не способен. Делая что-либо, ты, возможно преодолевая себя, поднимаешь свое действие и вынуждаешь тем самым так же действовать и зрителя. Между тобой и воспринимающей стороной формируется некая вертикаль. И эта вертикаль никому из вас не принадлежит.

Александр Лебедев. Мы говорили недавно о создающихся у нас в стране институциях… Это делают люди, которых привлекает внешняя оболочка искусства. Искусство как место, где есть красивые, сверкающие центры, деньги, дорогие автомобили, коллекционеры и так далее. Но искусство на самом деле не такое, каким кажется на этой границе, где оно встречается с социумом. Оно, как йога в контексте индийской ведической культуры (она призвана сохранять жизнь), при этом йога — путь воина, который разрушает все, и жизнь в том числе. В современном мире художник, да и куратор, который тоже принадлежит к искусству, должны быть йогами. Так вот, о новых институциях. Мне кажется, это делают люди, ни в коей мере не принадлежащие к миру искусства, и поэтому у них получается фальшивка. Эти институции не могут существовать, но тем не менее существуют. Но не в искусстве, а в социуме. И тогда говорить об исходе нечего, ты все равно остаешься на месте. Искусство — это территория, никак не обозначенная и совершенно открытая, и каждый может туда прийти. Вопрос в том, что он будет там делать?.. Человек, который пришел на эту территорию, самим приходом обязывает себя стать больше, чем он есть, трансформировать себя. Это мучительно, но, чтобы что-то случилось, необходимо что-то делать с собой.

Лариса Венедиктова. Открытость искусства сейчас, видимо, в том, что мастерство, умение, техника стали необязательны. Но если не мастерство, тогда что? Вот в чем вопрос... Последнее, что у художника остается, — его тело. Речь, разумеется, не только о теле как таковом, а о его включенности в перформативные практики или о тематизации взаимоотношений художника с самим собой как одновременно субъекта и объекта своей практики и своего искусства. И тут уже действительно некуда бежать. От себя не убежишь. Но в таком случае это кардинально меняет всю систему искусства. 

ДИ №4/2014