Музей настолько же храм памяти, насколько и институт забвения: так же как и наука история, он вынужден оценивать и выбирать из безбрежного океана действительности то сущностное малое, по которому потомки судят о предках, человечество узнает о своем героическом прошлом и пробует предсказать великое будущее. Случайности выбора, погрешности расчетов, неоднозначность интерпретаций очевидны, но тем не менее никому и в голову не приходит упразднять музеи, они, напротив, все больше вовлекают человечество в большую игру с прошлым. Таков музей сегодняшний, граничащий с наукой и идеологией, ничего, казалось бы, не решающий, но все же необходимый обществу.

При этом есть в музее и нечто такое, чего нельзя объяснить ни простым любопытством посетителя, ни трудной воспитательной задачей власти. Это радость сопричастности всему сущему, почти волшебство, которое с детства дарит сладость хранения тайны (клады, секретики, тайники) и позволяет чудом воображения оживлять окружающие предметы. Музей живет в каждом. Как иначе объяснить устраиваемые взрослыми «алтари» и «тайники»? Они есть практически в каждом доме в виде явных, выставленных напоказ, нередко украшенных «уголков» из фотографий, сувениров, красивых и памятных вещиц, красных углов в деревенских избах и одновременно существуют в образе потаенных мест, где сохраняются вещи, не должные быть на виду (для чего и придуманы были сундуки, шкатулки, секретеры, дальние углы шифоньеров и ящиков столов).

Русский мыслитель Николай Федорович Федоров видел в музее глубинное общечеловеческое начало: «… уничтожить музей нельзя: как тень, он сопровождает жизнь, как могила, стоит за всем живущим. Всякий человек носит в себе музей, носит его даже против собственного желания, как мертвый придаток, как труп, как угрызение совести». Согласно Мерабу Мамардашвили культура начинается с первого плача по умершему, то есть с зарождения культа предков. Первый обряд погребения, таким образом, по сути, и есть начало музея, поскольку именно хранение ушедшего и есть по большому счету главное музейное дело.

Одним из коренных отличий человека от остального живого на Земле является способность мыслить во времени, то есть мечтать о будущем и вспоминать прошлое. Никакой другой представитель животного мира не погребает и не оплакивает своих умерших. Человек, таким образом, отличается от животного наличием прошлого (закрепленного не только в условных и безусловных рефлексах, но и в памяти).

Именно беспрепятственная связь и обмен с предками в архаических культурах — определяющий фактор благополучной жизни родоплеменного сообщества, его целостности. Благоговение и одновременно ужас перед неведомым – силы, двигающие первобытного человека по пути развития. Именно ритуальные магические практики были началом искусства. Храм как место встречи прошлого и будущего, в котором человек получает возможность оказаться вне реального времени, является средоточием, центром сакрального пространства.

С утратой целостного родового сознания и постепенным приходом цивилизованного мира к идее индивидуальной свободы как высшей ценности, которую обеспечивают государство и власть, храмовую функцию берет на себя музей. Картина развития человечества представляет собой переход от одного культурного типа целостности к другому. Целостность храма/музея призвана избавить человека от одиночества и страха перед смертью.

В русском языке максимально приближенные к понятию «музей» слова «сокровищница» и «хранилище». Характеризующиеся одной функциональной направленностью, они тонко различаются по смыслу. «Сокровищница» имеет отношение к сокровенному/ сакральному, тогда как «хранилище» может содержать как «высокое» (произведения искусства), так и «низкое» (овощехранилище, хранилище отходов и т.п.).

Характерно, что «скрывать», в отличие от «хранить/ хоронить», в меньшей степени содержит в себе значение времени. «Скрывать» отсылает скорее к вневременному, тогда как «хранение» имеет срок. Употребление утилитарных понятий «хранилище» и «хранение» в современной музейной сфере свидетельствует об утрате сакральной составляющей (сокровищницей музей называют в исключительных случаях, метафорически).

Погребение и кладбище, имея общие корни с такими словами, объединенными темой хранения, как «погреб», «клад-склад», также указывают на идею долгосрочного использования могил.

Музеи есть не что иное, как кладбище неупотребляемых (вышедших из обихода) и соответственно мертвых вещей и предметов. Разделение на вещи и предметы весьма значимо (оппозиция «предмет — вещь» существует во многих языках): вещи насыщены опытом жизни, памятью, предметы очищены и дают движение мысли, только попадая в ряды себе подобных. Именно здесь коренится разница между музеями, высшим воплощением которых можно считать мемориальные дома-музеи и усадьбы, и музеями классификаторскими. Чем более насыщен музей вещами, тем он более тяготеет к родовому (дому-очагу-памяти). Чем он более состоит из предметов, тем он более официальный, тяготеющий к государственному (миру-порядку-знанию).

Примечательно, что, несмотря на официальные установки, всякого рода научные разработки и нормативные документы, где активно используется сегодня словосочетание «музейный предмет»1, в музее оно плохо приживается.

Музейщик, в особенности хранитель, имеет дело не с безотносительным предметом-объектом-артефактом, а с теплой и живой вещью, готовой сообщить о себе и мире, ведь в слове «вещь» есть вестничество, «весть», буквальное «вещание» и обещание вечности2. «Вещь» — это всегда женское, готовое рассказывать тайны, раскрываться, впускать внутрь, тогда как «предмет» — выразитель внешнего — обезличен, абстрактен.

Идея целостности, которая неотъемлемо присутствует в музее, есть одновременно, как ни парадоксально это звучит, глубинная идея высвобождения/свободы. Свобода в архаическом обществе есть нечто иное, как причастность.

Этот парадокс подробно разобран князем Кропоткиным в его труде «Взаимопомощь как фактор эволюции». Член родовой общины полностью зависит от жизни сообщества, уход за грань равен смерти, то есть независимость от всех, воспринимаемая нами сейчас как собственно свобода, была равна в родовом сообществе изгнанию от своих, несвободе-смерти. Возвращение в круг — обретение счастья-свободы.

Все силы — как физические, так и духовные — в архаическом сообществе направлены именно на поддержание жизни рода, залог целостного существования которого в его единстве. Личное отсутствует, оно возможно лишь как проявление общего. От предков зависит благосостояние рода, его будущее, и потому поддержание «связи и обмена» с ними есть священная обязанность каждого живущего члена родоплеменного сообщества.

Слово «свобода» имеет общий индоевропейский корень со словами «свой», «свойство» и «себя», «собою». Свободный человек — человек, находящийся среди своих, освоившийся, освоивший окружающее пространство, вписавшийся в общество.

Трансформация идеи свободы в сторону современного ее понимания как личной независимости сопряжена с появлением эго, собственно идеи личности. Логично предположить, что трансформация эта сопряжена с переходом
от родового к государственному мироустройству. В общинно-родовом строе главную роль играла женщина (она была хранительницей дома/очага, и все силы направлялись к его сохранению, то есть внутрь). Со становлением более сложных иерархических структур (появление власти царя, выделение священства и воинства) все большую роль стал играть мужчина, его стратегия сохранения потребовала распространение силы вовне. То есть через идею целостности/свободы переход этот можно представить как переход от освоения внутреннего пространства (в значении становления своим, вхождения внутрь, обретения свойства и, значит, целостности) к освоению внешнего, создание нового целого, то есть присвоению.

Атеизм, распространившийся в Европе в век энциклопедий, дал мятущемуся разуму замену храмового причастия — приобщение к будущему через культуру, идеализацию прошлого в виде музея (сохранного места). Таким образом, музей, смеем предположить, есть один из способов создания модели целостного мира. Цельным человек может стать, лишь освободившись от груза прошлого, от тяготящей его памяти об утраченном, именно это необходимо, чтобы устремиться в будущее, где он потенциально (так мечтается) счастлив. Прошлое тяготит «как труп, как угрызение совести» (Н.Ф. Федоров), и освободиться возможно через жертву, молитву и ритуал только на территории предков, то есть в храме, где страх обретает любовь.

Именно об этом говорит Беньямин: «В представлении о счастье непременно присутствует представление об избавлении. С представлением о прошлом, которое история выбрала своим делом, все обстоит точно так же. Прошлое несет в себе потайной указатель, отсылающий ее к избавлению. Разве не касается нас самих дуновение воздуха, который овевал наших предшественников? Разве не отзывается в голосах, к которым мы склоняем наше ухо, эхо голосов ныне умолкших? Разве у женщин, которых мы домогаемся, нет сестер, которых им не довелось узнать? А если это так, то между нашим поколением и поколениями прошлого существует тайный уговор. Значит, нашего появления на земле ожидали. Значит, нам, так же как и всякому предшествующему роду, сообщена с л а б а я мессианская сила, на которую притязает прошлое. Просто так от этого притязания не отмахнуться. Исторический материалист об этом знает».

Об этом напряженно думает Достоевский: «Говорят, человек разрушается и умирает весь. Мы уже потому знаем, что не весь, что человек, как физически рождающий сына, передает ему часть своей личности, так и нравственно оставляет память свою людям [NB. Пожелание вечной памяти на панихидах знаменательно], то есть входит частию своей прежней, жившей на земле личности в будущее развитие человечества».

И несомненно, об этом заявляет Арсений Тарковский в стихотворении «Вещи»:

Я посягаю на игрушки внука,

Хлеб правнуков, праправнукову славу.

Музей, являясь культурным механизмом высвобождения, позволяет запускать новые творческие процессы. Сдавая в хранилище (архив, музейные фонды) материальные сущности отжившего прошлого, человек высвобождает себе поле для новых действий, для продолжения жизни, для поступательного и свободного развития.

Посещение музея сродни посещению храма, кладбища, сродни высвобождению и обретению покоя — себя в равновесии — после сданного экзамена-инициации. То облегчение (сиюминутная целостность), что испытывает человек после обязательного посещения людей старшего поколения, после посещения могил, и есть «маленькая смерть» (инициация) на этапе проживания очередного жизненного цикла — таков ритуал. Приобщение ко гробу (к прошлому), мертвая вода забвения и живая вода освобождения приводят к глубокому выдоху, после которого открывается очередное «второе дыхание» жизни.

И всякий посетитель музея, приобщаясь к «территории вечности»3, неизбежно присваивает ее. Он владеет прошлым — считает его, в зависимости от глубины проникновения в культуру, своим или чужим. Но подспудно он также понимает и свою сопричастность абсолютно всему, что хранится в музее. Будучи «захватчиком», он одновременно неизбежно является и «защитником» – налаживает связь и обмен. Он чувствует, что и сам принадлежит этому ушедшему времени настолько же, насколько владеет прошлым своих предков, хранит их прах и знает их тайны. Таким же образом приходит понимание и отношения с будущим — понимание, что он посягает на «игрушки внука» в той же мере, в которой внук будет владеть его имуществом. Здесь и кроется один из механизмов продолжения рода. Флоренский, утверждая, что «живет не человек, но род», говорит о том, что все действия индивида не вольны, обусловлены его рождением в определенной семье, стране, культуре, именем, данным при рождении и таинствами, совершенными над ним в первые дни жизни. Еще больше они обусловлены языком, на котором эти таинства совершались и на котором ему предстоит получать сведения о мире.

Как воплощенная идея благословения и умственная (в отличие от храма) формула причастия, музей делает всех живущих, по Федорову, «причастниками умиротворения», давая им право на участие в новых битвах — создает возможность «культурных сдвигов» (мутаций) для открытия новых направлений развития.

Однако в начале жизни музей литургический почти не нужен — разве иногда, из любопытства — ради трепета и страха. Юности нужна разница потенциалов (живое искусство, любовь). И потому в раннем возрасте так востребован именно императивный (классификаторский) музей ради научения и воспитания, музей как дисциплинарно-педагогическое заведение. Зрелости и старости (опыту) музей нужен по-иному, литургически: с возрастом ослабления плюсов и минусов музей приобретает сакральную ценность (значение центра). Он становится важен, как механизм для приобщения к родовому целому. Для понимания смерти, но смерти как «жизни вечной», ведь «вопрос о бессмертии неотделим от вопроса о счастии» (Н.Ф. Федоров).

Фото автора

1 Вот как по-деловому, предельно коротко и ясно звучит статья 27 главы V Федерального закона «О музейном фонде Российской Федерации и музеях Российской Федерации»: «Целями создания музеев в Российской Федерации являются: хранение музейных предметов и музейных коллекций; выявление и собирание музейных предметов и музейных коллекций; изучение музейных предметов и музейных коллекций; публикация музейных предметов и музейных коллекций и осуществление просветительной и образовательной деятельности. Создание музеев в Российской Федерации для иных целей не допускается»

2 «Вещь» отсылает нас к сокровенному знанию: старославянское слово «въшть» обозначает одновременно «вещь» и «вещий» (ср.: укр. вiщу´н, др.-рус. въштии «мудрый», сербск.-церк.слав. въшть «peritus», словен. véšča «мудрая женщина; ведьма», болг. вещ «мудрый, опытный», сербохорв. ве̏шт «опытный», ве̏штица «колдунья», чеш. věští «мудрый», польск. wieszcz «поэт-пророк, мудрец». Согласно Миклошичу (Mi. EW 390) из *věd-tio – от ве́дать, весть; из *věd-tь; ср. ве́дать. Ср.: др.-инд. vittiṣ- ж. «знание», авест. visti- ж. – то же; с -ě- под влиянием věděti; см. Траутман, BSW 338 (Фасмер). «Весть», «вестниче-ство», «весталки», «вече» – слова одного корня.

3 Так же как храмовая служба есть «выпадение» из линейного времени (сакральное существует вне времени, и Святые Дары не могут иметь срока давности), так и посещение музея, чья роль неоспоримо возросла именно в атеистический, полный метаний ХХ век, дает возможность попадания из обыденного и рационального пространства в пространство исключительного – на территорию вечности, не терпящую зияний пустоты.

ДИ №5/2014