«Предмет неотделим от функции в событии».

Михаил Бахтин. «О философии поступка».1919–1921

Перед участниками выставки «Коллективное сознательное. Диалоги с классикой», стипендиатами Творческого Союза художников России в рамках программы Министерства культуры РФ по программе поддержки молодых деятелей искусства, был поставлен вопрос – что для них является главным в культурной базе человечества? Ответы молодых художников иногда противоположны – как в плане жизненной позиции, так и в плане культурных предпочтений. Однако из этой разности продуманных мнений, личных переживаний и возникает надежда на сознательность. Особенным моментом этого проекта стоило бы счесть то, что довольно большая часть участвующих художников не вовлечена в систему современного искусства, и работает на свой страх и риск, как умеют, унаследовали, чувствуют.

Три тематические аллеи экспозиции, «зрение», «детство», «культ», ведут к выводу, что довлеют над нами властные стратегии и желание доминировать. В самом начале экспозиции не случайно являются «деньги» – именно им уделяется слишком большое внимание в современном мире, это «классика капитализма». Да и художники-участники проекта оказались вместе только из-за денег – потому что получили стипендию, а не потому, что принадлежат к одному стилю, школе, или являются единомышленниками. Художник Антон Батишев из Саратова в своем исследовании Solid and Weak показывает, что стоимость денег обеспечивается доверием между людьми, отношениями в обществе, а не «золотым», или другим материальным запасом. Доверие может сделать конвертируемой валютой игральные карты с подписью коменданта в XVII веке в Канаде, и тираж ненаклеенных этикеток для вина в начале XX века в России. Самой весомой из приведенных для сравнения в проекте Батишева является валюта античной Спарты – у других полисов античная деньга «обол» представляла собой золотую или серебряную монету, но спартанцы в противовес этому выбрали эквивалентом железный прут – чтобы минимизировать взяточничество и воровство. Рядом с этой железной ясностью – спартанский обол нельзя перевести незаметно на счет в банке – еще заметней, насколько неподконтрольна людям современная финансовая система. Возвращением спартанской строгости являются «локальные валюты», возникающие в Европе, США и России – с эквивалентами в виде куриц, сена, пива, теленка, простые и понятные, позволяющие жить спокойно, чтобы там ни затевали глобальные корпорации. Где в натуральном обмене место искусству, сложно сказать, но в торжествующем капитализме его место тоже не очень почетно.

Тему денег продолжает Иван Плющ из Санкт-Петербурга, лауреат премии «Инновация». Изображенная им купюра в 100 долларов легковесна, улетает, будто «унесенная ветром». Причем размыто именно лицо Бенджамина Франклина, человеческое достоинство, а не достоинство купюры. Историю утраченного достоинства у Плюща продолжают версии шедевров мировой живописи, которые туристы разменяли на взгляд «для галочки», check-in. Картины Рембрандта или Ван Гога, давно уже стали разменной валютой туристического бизнеса, перверсивным паломничеством, а не диалогом с классикой.

Тему о зрении продолжают работы Владимира Логутова, отсылающие к «послевоенной классике абстракции», но рядом с безудержным дриппингом и энергетикой цветовых полей в работах Логутова появляются зрители, и мы смотрим на них, смотрящих на абстракцию. Это «наблюдение за наблюдающими» у Алены Савельевой превращается в «зрелище», по жестокости сравнимое с древнеримскими аренами, однако сюжеты взяты из эпохи Просвещения.

Центральной темой, объединившей многих авторов, является детство – но не как пустое умиление, а как ответственность за воспитание личности. Что нас формирует? Для Александра Грекова это утраченные советские нормы сосуществования, которые он хочет сохранить, будущее, потерянное в прошлом. Для Сергея Кузнецова – прописанные классиками психологии Юнгом и Дюраном архетипы периодов развития личности, где знаменателен, в частности, уход от материнского, женского к отцовскому, мужскому как прогресс – и это в эпоху феминизма. Для Алины Белоусовой будущее поколение непредсказуемо, ведь оно растет под влиянием новых технологий, создающих мышление, отличное от всего предыдущего: у вас родилась «голубая пирамидка»! Для Фёдора Дубровина детство – напротив, возвращение к архаике, подобное реакции писателей-деревенщиков на эпоху застоя в СССР: воспоминания о деревенской идиллии, где автомобиль и дорога, кот и петух были одинаково говорящими и действующими в согласии с человеком, близким к земле. «Крестьянское» как надежное и искреннее проявлено и у Антона Батишева с его примером обеспечения локальной валюты курами и телятами, а вот город, более прогрессивная форма сосуществования людей, несет в себе опасность потери человеческого, как у Алёны Савельевой, где на главной площади казнят на потеху, в витраже Екатерины Попушой не так давно построенный московский «мост Богдана Хмельницкого» рассыпается на осколки, и по нему уже не перейти, а в офортах Веры Карасевой об «исторических» городах Татарстана восстанавливают и возводят символические объекты, в то время как старинные деревянные жилые дома, пример идеальной жизни разрушаются.

Детство прорывается катастрофой – в другой серии Дубровина игрушечный коник оживает и становится тенью Троянского коня, который рушит стены городов и страны безжалостно, как будто это детали конструктора. У Алины Халитовой в объекте из войлока мальчишка, в бешенстве от того, что взрослые не взяли его на войну, ест траву как берсерки, которые грызли землю, чтобы достигнуть священной ярости – а вот и память о ней в теме культов и надежд на высшую волю. Природа, которая у Федора Дубровина была связана с личными переживаниями, у Алексея Головченко говорит о древних ритуалах. Его «Весенний дым» с горящей травой – напоминание про обряд посвящения юнцов в воины, а в «Калиновом мосте», полном тоски осеннем пейзаже с хлипким мостком, переброшенным через мифическую «реку Смородину» – неустроенность географии рифмуется с печалью о забытых погибших. Такие мостки делали в память о покойном, кто пройдет – тот вспомнит. Калинов мост в славянской мифологии – от слова «калёный», горячий, и река в мифе – огненная, место битвы добра и и зла. Но огонь остыл, река потухла – что воля, что неволя… А впрочем, нет – еще горит вопрос о том, где воля и где предки.

В отличие от Алексея Головченко, который просто верит в старину, Анна Кабисова, фотограф и исследователь, вместе с художником Евгением Ивановым пробираются по горным ущельям Осетии, чтобы зафиксировать на дореволюционную фотокамеру возрожденные языческие святилища, и мониторят новости, социальные сети и форумы, находя полные страстей дискуссии о том, во что и почему мы верим. Кто наши предки и что мы решаем для себя, когда ищем свои корни? Проект Кабисовой и Иванова «Верую во единого» отталкивается от статистики, согласно которой в Северной Осетии 49% православные, а 29% веруют в религию предков, силы природы, и это самый высокий процент по России. Фотографии семейного кувандона Басаевых или возрожденного дзуара Осетинской слободки во Владикавказе по избранной авторами технике содержат вопрос о воле человека: старинная техника своенравна, то засветится весь кадр, то местами будет нерезкий – почти знак свыше. То, что художники выбрали эту технику – своего рода сопротивление случаю, упорство особенной, художнической веры: они признают судьбу, но будут настаивать на «откровении», пока его не получат. Фотографии вышли прекрасно, заманчиво, как любая старина, но параллельный, исследовательский ответ неутешителен. Центральным ready-made текстом в проекте является репортаж о том, как разрушают святилище Мада Майрамы, который хранит память о начале христианства в Осетии – дар Царь Тамар. А сводка мнений в жанре verbatim, обсуждение этой новости жителями Осетии, кипящие страсти за маской вежливости – свидетельствуют о том, что поиск корней может привести к тому, что полетят щепки.

Самой сдержанной и миролюбивой религией оказывается буддизм – в триптихе Саяны Батуевой о лесных пожарах 2015 года в Бурятии стихийное бедствие трактуется как результат нарушения людьми природного баланса, и природа являет свою ярость в виде пылающего Ямантаки с религиозной картины «танка», «славного божественного убийцу, сокрушающего владыку смерти Яму». Если в буддизме и появляется герой-разрушитель, то разрушает он саму смерть и уничтожение. Герои картины исправляют результаты своих поступков, борются с огнем – буддизм «Большой колесницы» предполагает в первую очередь спасение других. Впрочем, «культ самого себя», явленный в работах Евгении Мальцевой из серии «Песнь песней», где художница собирает мужчин в собственный гарем, срывает их для гербария – также культ довольно безобидный, опасен только для тех, кто потеряет голову от встречи с роковой женщиной, сторонницей матриархата. Можно ли увлечь мартриархатом многих – другой вопрос. Возможно, да – в фильме «Новейший завет», признанном критиками одной из лучших кинолент 2015, несправедливости этого мира устраняются, когда место бога-тирана занимает его жена и вводит собственные правила, по которым больше никто не должен страдать. А дочь пишет новейший завет, в котором рассказывается не история мессии, а истории самих людей.

Опасные масштабы «культ самого себя» принимает в проекте Only for Kings (Только для королей) Александра Чурсина о героях хип-хопа, написанных в стилях и жанрах классики изобразительного искусства. Хип-хоп изначально был инструментом критики общества и элементом внутренней афроамериканской культурной политики по отвлечению подростков от бессмысленной агрессии, преступности и наркотиков. Относя портреты хип-хопперов к эпохе Возрождения, Чурсин как будто вспоминает о его первоначальных целях. Но со временем стиль превратился в гангста-рэп, проповедующий ровно противоположное: как пели NWA – «жизнь – это ничего кроме телок и денег». Кто был ничем, тот станет всем – свергнув предыдущих королей жизни, но взяв от них всё худшее. Берут от жизни всё и персонажи гравюр Людмилы Барониной, сделанных по мотивам «Теллурии» Владимира Сорокина – получая наслаждение от самого низменного. «Карнавализация» – уже не работает как способ обновления, изменения и возрождения, это уже не «бытие без отчуждения», как его описывал Бахтин. Для того, чтобы поставить всё с ног на голову, нужно понимать, где высокое, а где низкое. Когда абсурд и карнавал возводится в повседневность, исчезает разрыв между желаемым и действительным, противоречие между громкими целями и постыдными средствами – мир превращается в антиутопию. И если в утопии фигурировали натуры настолько сильные, что «гвозди бы делать из этих людей», то здесь люди превращаются в мягкий футляр для гвоздя (в романе Сорокина гвоздь – форма выпуска теллурового наркотика, забивание его в голову – метод употребления).

Что же объединяет авторов как способ изменения мира к лучшему – пожалуй, торжество конкретики и факта, как в выборе сюжетов, так и форме. Возвращение к конкретике, к фактам, личному свидетельству, который происходит во всех видах искусства, сейчас на передовой: Театр.doc и жанр verbatim, в литературе – non-fiction, в поэзии – социально значимая тематика, в СМИ – гражданская журналистика. Журналистика может быть воспринята как вид искусства не потому, что многие корреспонденты погрузились в безответственные фантазии, хотя так во многом и есть, напротив, потому, что искусство теперь приближается к журналистике – репортажу и расследованию. На выставке есть единственная ссылка на абстракцию как классику – серия «Встречи» Владимира Логутова, но и в нее он привносит фигуру человека, контекст реальности. Это продолжение долгой полемики автора с нефигуративным искусством, которое он всегда привязывал к обстоятельствам – например, узлом из скрученной стальной рельсы, и носителем смысла в проекте «Завоеванный город» являлся не модернистский объект, а фильм про то, как рабочие рельсу гнули и что про это думали. В другой работе из новой серии «Встречи», которая скорее отсылает к концептуализму, двое смотрят на холст с надписью «- То, что сейчас происходит, переворачивает всё, что мы делали», что также возвещает контекст как определяющий момент. За мужчинами в картине лежит шар – надо думать то самый, который упомянут у Хармса: «Математик: Я вынул из головы шар. Андрей Семенович: Положь его обратно», и так далее. В ходе полемики становится ясно, что абстракция «из головы» утеряла силу радикального высказывания, и эта утрата более чем актуальна сейчас – когда нами правят идеологии и финансовые потоки, не принимающие во внимание жизненные обстоятельства реальных людей.

Поэтому художники выбирают фигуратив не по инерции, но, – напротив, по необходимости осмыслить происходящее сейчас, и для этого нужен предмет, а, по словам Бахтина «предмет неотделим от своей функции в событии», и, несмотря на то, что «роковой теоретизм», мир концептуальных построений науки принимается за единственно существующий», – «жизненная идея обладает эмоционально-волевым характером, а потому и реализуется она в живом, насыщенном бытийными смыслами языке».

Нужно вновь настроить утерянную систему координат, причин и следствий – а для этого нужно понимать, где «голова» и где «ноги». Где прошлое и будущее, причем второе не лучше первого. Вальтер Беньямин в своих тезисах «О понятии истории» пишет, глядя на акварель Пауля Клее: «Так должен выглядеть ангел истории. Его лик обращен к прошлому. […]. Ветер неудержимо несет его в будущее, к которому он обращен спиной, в то время как гора обломков перед ним поднимается к небу. То, что мы называем прогрессом, и есть этот шквал». И в произведениях мы видим «реакцию» – как ответ на происходящее, поворот в обратную сторону, как в картине Грекова, где автобус везет детей вперед, но сами дети смотрят назад. Возвращение к простому и ясному – вещам вместо биржевых котировок, детской наивности в противовес взрослому цинизму, человеку вместо идеологии. В повседневности – важность личного, сознательного выбора, а в искусстве – живая и конкретная ситуация.