Главное достоинство Олега Хвостова – узнаваемое и незабываемое выражение художественного лица, вылепленное группой «Товарищество новые тупые», из которой и вышел наш герой, удалившись от акций и перформансов. Распространенный мем «Отвага и слабоумие» также мне видится к месту, но – никаких обид - ум редко помогает стать художником, а мешает художнику постоянно, да и близость такого кредо сказочному герою Иванушке-дурачку способна только улучшить современную художническую ментальность и карму. Хвостов – отъявленный живописец, вот что представляет интерес.

Он пишет исступленно, запойно и в то же время расчетливо, проверяя каждый элемент своих наполненных картин. Чем наполненных? Это вопрос, не требующий ответа, наполненность – основной признак хвостовских форм. Женские фигуры, как рекламные тела «Мишлен» с макаронами волос, мужские лица с контурами жестяных мишеней в старом тире, пузырящиеся пейзажи, словно эскизы к детскому надувному аттракциону. Хочется прыгать или смотреть, как балуются другие, картина пружинит, взгляд перескакивает с безопасностью силиконового шарика, не цепляясь за детали – их нет. Эти картины без подтекста, вернее без под… скажем, без подвоха, простые, как мычание хвостовских коров, по определенной причине заселивших с недавних пор каучуковые поля цвета молодежных кроссовок.

Хвостов пишет растяжками, градиентами, одним из базовых приемов фотошопа – от черного к цветному, от цветного к черному, растирает и размазывает краску, забивая плетение холста, заполняя пространство формами, как пакет в супермаркете, обтягивающий наливные формы продуктов. Поп-арт, безусловно, переночевал в этих полотнах, но не меньшую роль сыграла и «битловская» стилистика Джорджа Даннинга и, конечно, волшебный лес малютки Крота из польского мультика. У Хвостова много родственников, потому он и задирается, как патентованный сирота. Он радикален, говорит и пишет так, что остается лишь подивиться,  как он сохранил в себе дикую невинность, как не сдулись его питательные шланги, благодаря которым вновь и вновь вспухают формы, в каждом полотне расталкивающие друг друга боками и наростами, жадно раздувающиеся в безумном припадке аппетита, несущиеся во все стороны, отрицающие складки и морщины. Отказываться сегодня от подтекста, генерировать простые формы – задача с подвохом, содержание такого не прощает (но про содержательность позже, форма не отпускает). Для него всегда идет сезон краски, наполняющий до отказа все емкости предметов. Так в сезон дождей обпиваются и разбухают вакуоли заждавшейся растительности, а звери отваливаются после водопоя с растянутыми желудками и бессмысленными глазами, удовлетворив первую жажду. Дорвавшиеся до неограниченной краски формы – вот главные герои художника.

Поговорим о содержании, что сложнее, поскольку форма безоговорочно располагается и распоряжается в работах Олега Хвостова. Если пластические характеристики живописи (что справедливо замечают многие критики) смущают нас своим поверхностным сходством с Фернаном Леже, и – будем честны и последовательны – восходят к кубизму, то содержательность совершенно не способна это подтвердить. Где искушения нового формализма, где пьянящая необходимость отменить изобразительность и повествовательность? Этого у Хвостова нет, как нет и декоративного профицита Ники де Сен-Фаль или слепой веры в себя «таможенника Руссо». Впрочем, некий народный, анонимный, даже рукодельный задор здесь заметен, равно как и обезоруживающая самоуверенность мастерового человека, таланта-самоучки «без страха и упрека». Хвостов будто вышел из артельных художников, полагается на проверенные приемы, опробованные колера и спокойно берет любые заказы. Нужен московский Кремль? – Будет... – А «Джоконду»? – Сделаем... «Венера Урбинская» или Даша Жукова? – Можно… Только артели за Хвостовым нет, все приемы и наработки закреплены в его индивидуальном опыте, в практике рукодельной живописной работы, с упрямым возвращением в мастерскую так же, как встает к своему станку невыспавшийся мастер и невзирая ни на что выдает-таки план. Есть в этих холстах уверенность народного умельца, горделивость токаря-разрядника, чей рабочий стаж надежнее любого вдохновения. Так пашут мастера Жостова и Хотькова, темы и времена меняются ‒ стиль остается, набитая рука спокойно вписывает новое содержание в традиционную, опробованную форму. Пишет художник с натуры пейзажи Прованса или переиначивает картины классиков советской ленинианы, он остается ближе всего к лубку, к его прямому, увесистому и лукавому слогу, столь привлекательному даже для высоколобых поэтов: «Собака лает, ветер носит. / Борис у Глеба в морду просит. / Кружатся пары на балу. / В прихожей ‒ куча на полу» (И. Бродский).

Хвостов – востребованный художник, его знают галеристы, он работает в главных российских арт-резиденциях, работы находят покупателей. Он вышел на хороший уровень продаж, аукционные торги последних лет это подтверждают. Всегда интересно понять, что покупает коллекционер. В смысле – за что он платит, какими флюидами должна быть пропитана поверхность красочного слоя, чтобы отозваться личной заинтересованностью и материальными вложениями. Очевидно, что полотна Ван Гога бьют рекорды продаж не потому, что зрителя с деньгами поработило магическое сочетание синего кобальта и желтого кадмия и он, завороженный этим мучительным, как соло контр-фагота, дуэтом, не смог успокоиться и выложил миллионы за возможность дергать свои эстетические струны индивидуально и камерно. Нет, основные побуждения были сформированы не визуальным эффектом, травмирующим колбочки и палочки зрительного аппарата, а сведениями о том, что этот безумец собственноручно надрезал свое ухо и вообще был крейзи по жизни, каких поискать. Хвостов все делает интуитивно правильно, потому что органично, без подсказок своего маршана или куратора запивает, загуливает, страдает от последующего за этим травматизма и описывает пену своих дней в Сети. Это органика, на которой зреют цветы творчества, и стерильную гидропонику импортных стрелиций никогда не спутаешь с вяжущим припахом цикория с родных унавоженных полей.

Можно ли верить художнику на слово? Конечно, нельзя, поэтому только одна цитата из записок моего героя. Рядом с чьим-то милым пейзажиком, исполненном в стиле «честно, усидчиво и с любовью», он пишет: «Секрет моего стиля заключается в том, что, начиная каждую картину, я искренне верю, что сделаю примерно так, но на выходе мы имеем меня в моем стиле во всей красе». Барочные приоритеты, главенство предметного над пространственным, работа на границе декоративных возможностей изобразительной живописи… Эти стилистические ресурсы должны чем-то восполняться. Чем же насыщаются хвостовские формы, раздуваясь до пластического предела, как надувные шарики? Дыханием художника, формальным воплощением личной просодии, повторяющимися ритмами упрямой хвостовской кисти. Художник промышляет формой, и живопись – его промысел.