ДИ. Как возникла идея проекта «Удел человеческий»?  Он также претерпевал изменения от первоначального замысла к воплощению, как это происходило в процессе работы над проектом «Невозможное сообщество»?

Виктор Мизиано. Все началось с того, что два темпераментных сотрудника Еврейского музея, Лия Чечик и Ирина Саминская, предложили мне подготовить для них некий проект. Поскольку выставочное пространство у музея небольшое, то родилась идея развернуть его не столько в пространстве, сколько во времени - реализовать серию малоформатных выставок, объединенных общей проблематикой и укорененных в семинарской, лекционной и исследовательской работе. Специфика же музея подсказала и культурно-антропологическую проблематику проекта и его тематику.  «Удел Человеческий» — это ведь название знаменитой книги Ханны Арендт, замечательного мыслителя минувшего века, которая многое внесла в осмысление холокоста, трагического удела человека эпохи современности.  

Впрочем, у меня этот поворот к антропологии был спровоцирован не только внешними обстоятельствами, но и был результатом моей собственной внутренней эволюции.  Если в 1990-ые  годы моя кураторская, как и теоретическая работа резонировала с  т.н. коммуникационной эстетикой или эстетикой взаимодействия, т.е. была чувствительна к идее растворения художественной и кураторской практики в  созидании сообщества, то в 2000-е меня интересовали, с одной стороны,  проблематики памяти, истории, восстановления преемственности, а с другой, — политическая проблематика, задача восстановления критического взгляда на художественную систему, на социальные условия современного искусства, на способы его показа и использования  как властью политической, так и властью экономической. Так вот как раз тогда, когда коллеги из Еврейского музея вызвали меня на диалог, у меня сформировалось ощущение, что в третьем постсоветском десятилетии или же, говоря иначе, в третьем десятилетии глобализации особую остроту приобретает антропология — проблема человека, понятая в ее экзистенциальных и онтологических аспектах. Затем в Еврейском музее сменилось руководство, начало осуществления проекта несколько затянулось, а в это же в время  произошло обновление в ГЦСИ – Дарья Пыркина вернулась в центр с желанием новой инициативы, мы с ней обсудили мои идеи, и она с огромным воодушевлением выстроила альянс ГЦСИ с Еврейским музеем, а затем и с ММОМА.

ДИ. С чем связано это возвращение к вечным темам? Не есть ли это признание человеком своего бессилия? Своей малости

Виктор Мизиано. В целом то, что принято называть антропологическим поворотом во-многом связано с философской дискуссией вокруг т.н. постгуманизма, который может быть понят в самом широком смысле. Это и критика классического антропоцентризма и гуманизма, который в современном контексте уже не может претендовать на центральное место человека во вселенной. Это и движение к отказу человеческому в цельности, т.е. признание его разделенности на разные типы субъективности, в том числе и сексуальные субъективности. Это и отказ человеческому в  его претензиях на всезнание, так как, если (как было сказано в начале эпохи современности) знание и в самом деле – сила, то сейчас за этой волей к знанию склонны усматривать и волю к власти — власти над природными резусами, над другими культурами и формами жизни. В этом же контексте можно и рассмотреть недавно заявившее о себе движение новых феноменологов (т.н. спекулятивный реализм или объектно ориентированная онтология), которые пытаются описать мир без человека.

 И все же помимо общего интеллектуального контекста, за которым конечно же (хотя бы как редактор «ХЖ») я стараюсь следить, есть и некая сугубо личная - скорее даже эмоциональная, чем интеллектуальная, логика, которая привела меня к антроплогическому повороту. Признаюсь, в свое время крайне  травматичным для меня оказался конформизм середины нулевых, бездумный альянс большей части художественной среды с миром власти и денег и ее игнорирование поисковых и критических ресурсов искусства. Отсюда я крайне симпатизировал тогда попыткам более вдумчивого, многомерного восприятия советского наследия, возрождения левой критической традиции, поиска места искусства в политической дискуссии, мне это казалось предельно актуальным. Но к концу 2000-х все это подверглось капитализации, стремительно консюмеризировалось, стало трендом, что обернулось для меня вторым профессиональным разочарованием. Встал в результате целый комплекс новых, но и при этом вечных вопросов: в каких отношениях находится эстетическое и этическое, каковые границы возможного компромисса с действительностью, осталось ли в нашей «текучей современности» нечто подлинное и аутентичное и как его определять и оценивать?  

В конечном счете у меня возникло ощущение, что крайне важным перед лицом всех этих вопросов оказывается такое понятие как биография. Ведь каждое конкретное явление или поступок сегодня оказывается на перекрестке различных смысловых сетей и производимых ими интерпретаций. Несравненно большая определенность возникает тогда, когда имеешь дело с последовательностью явлений и поступков, когда сталкиваешься с историей, биографической коллизией, судьбой.  Так с конца 2000-х категории биографии и судьбы стали меня крайне интересовать. Как человеческое  в человеке обретает форму через последовательность поступков, через ошибки и сомнения, через риски и отказы, и как эта форма узнает себя в этическом и политическом, даже если и не описывает себя через эти категории?  Не случайно моя книжка про кураторство, подводя итоги моей работы в 1990- е и 2000-е  заканчивается апологией судьбы и ее противопоставлением карьере.

ДИ. «Удел человеческий» - междисциплинарный проект, состоящий из семи частей, семи сессий. Это – «Границы человеческого. Человеческое, нечеловеческое, надчеловеческое, иночеловеческое», «Человек и другие. Любовь, дружба, подозрение, отвращение», «В поисках места. Дом, бездомность, путешествие, беженство», «Теология Человеческого. Биография, судьба, надежда, вера», «Vita active и vita contemplativa. Труд, долг, досуг, праздность», «Время и смыслы. Травма, память, забвение, знание» и «Страсти человеческие. Счастье, радость, страх, тревога». В программу каждой сессии входит выставка.  Их последовательность сценарно обоснована? То есть от выставки к выставке будет разворачиваться некий сюжет? И почему именно семь? Хорошее число

Виктор Мизиано. Случайно, магии цифр мы подвержены не были. Мы прикинули, что в этом году будет одна выставка, а потом по две каждый год. В принципе эти семь сюжетов претендуют на то, чтобы быть типологией человеческого удела. Строгой последовательности не предусмотрено, но достаточно очевидно, что тема «Границы человеческого» должна  открыть проект. А дальше все должно свободно развиваться, в зависимости от обстоятельств.

ДИ. Название первой выставки  «Избирательное сродство» отсылает к произведению Гете. Чем оно вас заинтересовало?  Это как-то концептуально обосновано? Там так все несчастны в конце….

Виктор Мизиано. По моей работе в «Художественном журнале» я привык к тому, что окончательная  формулировка темы номера складывается тогда, когда все материалы собраны, номер сверстан и картинка на обложку определена. В этот момент я пишу вступительную статью, перечитываю для этого тексты и осознаю, о чем собственно этот номер в конечном счете получился. Так вот название это и  Гете возникли тогда, когда я уже плотно работал над выставкой.  Кто-то в моем присутствии произнес это словосочетание - «Избирательное сродство», которое поразило меня созвучием с идеями вселенской взаимосвязи всего сущего —  человеческого и природного, материального и эфемерного, органического и неорганического и т.д., которыми я в этот момент занимался. А затем я убедился, что созвучно не только название, но и сама проблематика книги.  Впрочем, опыт работы над тематическими номерами «ХЖ» подготовили меня и к этой неожиданности. Ведь выбираешь тему номера, она тебе кажется невероятно актуальной и оригинальной, а потом смотришь на свою книжную полку и видишь, что там половина книг как раз на эту тему. Но, возвращаясь к Гете, мне показалось крайне важным, что название выставки ассоциативно связывает ее концепцию с романтической европейской традицией, указывая на глубокие корни ее проблематики.  И потом, поскольку «Избирательное сродство» - это любовный роман, о жизни и смерти, о грехе и раскаянии, о страсти и долге, т.е. роман о вещах сугубо человеческих, то мне показалось, что это название может быть отличным прологом ко всему проекту.

ДИ. Вы отсылаете просто к идеям этого романа, сам сюжет роли не играл?

Виктор Мизиано. Главное было то, что все персонажи романа переживают в нем драматические эмоциональные пертурбации, но при этом за всем этим стоит некая внешняя логика, узнающая себя в  химии элементов, природных структурных процессах. Поэтому вся выставка состоит из структур, которые одновременно и социальные, и урбанные, и природные и, одновременно, суть формы жизни.

Признаюсь, экология меня никогда специально не интересовала, и я не думал систематически на тему природного. Но когда начал работать над проектом, то быстро понял, что вся эта проблематика мне крайне близка. По сути я увидел в этом переиздание эстетики взаимодействия 1990-х. Это очень реляционная идеология. В 90-е пафос сообщества был в том, что я –  это мы, личность всегда неотделима от общности, в субъекте всегда есть Другие, любое высказывание реляционно в той мере, в какой оно несет в себе внутреннего и внешнего собеседника. Сейчас все это в сущности развито как взаимодействие с природой и природным.  Кстати многие участники этой выставки  и Вадим Фишкин, и Элизабетта Ди Маджио, и Кэти Хольтен, и Алмагуль Менлибаева, начинали в 90-е. У Фишкина были выставки, где его работы были спрятаны среди работ других художников, у Кэти Хольтен есть проекты, где она водит экскурсии и беседует с деревьями и с другими людьми... Проблема социальной встроенности человека и встроенности природной очень близки.

ДИ. В первой части проекта у вас почему-то не случилось сродства с российскими художниками

Виктор Мизиано. Давайте не забывать, что  Вадим Фишкин, хоть и живет в Любляне, но все же это российский художник. В остальном же в отсутствии на выставке живущих в России художников нет никакой установочности. Просто так сложилось по целому ряду обстоятельств. Дело в частности в том,   что у любого кураторского проекта всегда есть некая своя логика, каждый раз разная.  Так вот данная выставка, многие работы которой напоминали или даже имели вид гербариев, собственно и составлялась как гербарий.  Ее исходным пунктом были работы Элизабетты Ди Маджио (как-то в осенний дождливый день я попал в Венеции на ее выставку, провел на ней часа два, был здесь единственным посетителем и вышел под очень сильным впечатлением, затаив желание когда-то показать в Москве ее творчество).  Мои поиски адекватного  работам  Элизабетты  сопряжения  привели меня к Кристиане Лер, которая в свою очередь подвела меня к Кэти Хольтен, которая в свою очередь заставила вспомнить работы Фишкина, а уже Вадим просто подсказал мне, присмотреться к Аттиле Чегре и т.д.  На вернисаже мне сказали, что  выставка производит впечатление не групповой, а персональной выставки одного художника. Я воспринял это как комплимент, как подтверждение цельности созданного  мной экспозиционного организма, к чему я собственно и стремился.

 Разумеется, работая над проектом, я собрал очень много материала — и российских, и интернациональных художников, но если и не включил в выставку художников тематически ей адекватных, то в первую очередь потому, что боялся не полной уместности их работ в том организме (образном, пластическом, ритмическом, орнаментальном), что у меня постепенно складывался в ходе работы. В остальном же, задумав эту выставку и выстраивая ее, я на самом деле все время имел ввиду некую новую ситуацию в российском искусстве —  Ивана Новикова, Илья Долгова, Сергея Ряполова и некоторых других молодых авторов, поиски которых и беседы с которыми очень повлияли на мою работу. 

ДИ. Когда ожидать следующую выставку? Ее тема? Рабочее название?

Виктор Мизиано. После того, как я позаимствовал у Гете название выставки, появилась гипотеза  остальные выставки тоже называть по романам или каким-то произведениям. Следующую выставку мне бы хотелось посвятить любви. Она должна состояться осенью этого года в ММСИ. А роман, который меня очень взволновал в связи с этой темой,  «Что я любил» Сири Хустведт. Впрочем, в случае этой темы, список возможных названий для заимствования почти бесконечен. Одно я знаю точно, я не буду цитировать название знаменитого фильма «Еще раз про любовь», так выставку с таким название мне уже курировать доводилось...

ДИ. Туда уже отобраны художники? И там тоже предполагается художник-камертон, по которому все будет собираться?

Виктор Мизиано. Какие-то предварительные списки художников, которых нужно или можно пригласить, у меня и моего коллеги по работе, Лены Яичниковой, уже есть, но это только наметки. Что касается ключевой фигуры…. Это ведь  работа над выставкой в ГЦСИ пошла именно от одного автора, от его произведений, а вот на этот раз все может сложиться иначе. И кстати, многое здесь зависит от пространства: в ГЦСИ оно сравнительно небольшое и цельное, охватываемое взглядом, а на Ермолаевскеом оно организовано совершенно иначе - там четыре этажа достаточно сложнной конфигурации. Куратор не может не мыслить пространством. Оно ведь всегда должно предшествовать созданию выставки, а не последовать ему. Куратор, который собирает материал, а затем расфасовывает его по углам или просто отдает его на экспонирование архитектору (а такие ведь случается часто!), на мой взгляд, игнорирует саму главную творческую составляющую кураторства. Куратор ведь не просто организатор и не просто исследователь-аналитик, а он — автор, режиссер, он ведь тоже художник, наконец... 

Беседовала – Лия Адашевская