Документы начали регулярно экспонироваться в художественном контексте в середине 1960-х годов, когда возникла потребность противопоставить «обществу спектакля» некую альтернативу, в которой реализовались стремление избавиться от зрелищности и возможность говорить о близком и понятном с помощью документального материала.

Документы, которые использует в «Проекте Новой Агиографии» Георгий Кизевальтер, образуют несколько семиотических рядов, уровней «сверхчувственного». Инсталляция «Река Лета», составленная из писем, представляет отчасти недоступный нашему пониманию поток забвения, а сами документы-письма выглядят как матрицы, предшествующие событию. Следующий ряд — фотографии брошенных домов, забитых дверей и окон — также говорит о забвении, но предполагает более общий слой следов. Наконец, фотографии из семейного альбома, будто с пробелами, на место которых поставлены анонимные изображения, матрицы эпохи. Некоторые пробелы зачернены, чтобы выделить моменты отсутствия, исчезновения отдельной личности из контекста жизни. Фигура отчуждающаяся проявляется в форме непрерывно редуцирующейся надписи: «Искусство кончилось. Остались документы…»

Наталья Смолянская

Искусство кончилось. Остались документы

Есть выставки зрелищные, предназначенные для удовлетворения и увеселения зрителей, и безнадежные выставки-исследования, проводимые аутсайдерами и ауткастами. Искусство как опыт, как переживание нынче не очень в моде. В то же время художник часто оказывается в ситуации, когда ему необходимо, по словам Джона Дьюи, восстановить связь между рафинированными и обостренными формами опыта, то есть произведениями искусства и банальными, каждодневными событиями, поступками и страданиями, не являющимися предметом искусства априори.

Авторам нередко приходится искать ответ на вопрос, возможна ли интеграция личного переживания или опыта в некой эстетичной форме в музейный контекст. И согласится ли зритель понять и принять природу такого произведения? Возможна ли институализация личных переживаний и персональной истории в качестве предмета изображения и дискурса?

Данный проект — попытка найти ответ на эти вопросы.

*****

Сизифа следует представлять себе счастливым.

Камю

В конце прошлого столетия, проживая в Канаде, волей судьбы я погрузился в «плюсквамперфект», время «до прошедшего», забытое и ушедшее. Пытаясь разыскать следы давно уехавшего из России в США родственника, я получил «семейный» архив американской ветви — несколько внушительных конвертов с копиями разнообразных писем и документов, накопившихся за 80 лет существования клана Кизевальтеров в Штатах. На какое-то время я провалился в щель между мирами и оказался раздавлен грузом страстей и переживаний того безмерно далекого от нас времени.

История эта началась в 1915 году, когда мой двоюродный дед, военный эксперт и эмиссар Николая Второго, уехал вместе с семьей «по государеву делу» в Североамериканские Соединенные Штаты, чтобы организовать там строительство и работу фабрик по производству артиллерийского оружия и снарядов. Его младший сын, родившийся в Петербурге в 1910 году, вырос в Нью-Йорке, учился в Дартмутском колледже. В годы Второй мировой он служил на Аляске, где, будучи командиром отделения переводов и допросов, принимал активное участие в программе ленд-лиза, позже в качестве офицера разведки допрашивал высокопоставленных немецких военнопленных, среди которых был генерал Гелен, начальник разведки Восточного фронта Германии.

Разумеется, основная часть семьи Кизевальтеров оставалась в России. У моего прадеда было семеро детей и бесчисленное количество внуков, типичный «средний класс», обрусевшие немцы, интеллигенция — инженеры, преподаватели, военные, экономисты. Род Кизевальтеров пустил корни на русской земле в Екатерининскую эпоху, когда некий органист, лютеранин Иоганн Кизевальтер, приманенный подъемными и освобождением от налогов, приехал в Петербург. Мой прадед, как и его отец, окончил Академию художеств (учился вместе с Репиным), однако всю жизнь служил в Министерстве финансов, стал действительным статским советником, камер-юнкером и получил в конце XIX века потомственное дворянство.

И вот после 1917 года семья начала быстро разрушаться. Генерал был якобы по ошибке расстрелян, кого-то арестовали в 1920-е, но большинство — в 1930-е. Письма из Америки, Швейцарии и других стран были сожжены, письма в США уцелели.

Вот так у меня внезапно оказались по крайней мере шесть «новых» родственников в Штатах.

Разумеется, суть не в этой конкретной семье, разбросанной по всему земному шару волей исторических обстоятельств, а в разрушенной, разоренной жизни тысяч подобных семей, составлявших основу уклада и культуры России. Как горько констатировал в 1924 году Иван Бунин в своей речи о миссии русской эмиграции, «произошло великое падение России, а вместе с тем и вообще падение человека».

*****

С точки зрения содержания данный агиографический проект пытается перекинуть мостик из времени нынешнего во время «давно прошедшее» и отчасти позабытое, но сыгравшее большую роль в формировании теперешнего этноса России и ее современной культуры. Речь идет о практически стертом в бурные времена революции и Гражданской войны поколении российской интеллигенции, дворян и разночинцев, которые и образовывали вплоть до означенных событий стержень научной, культурной и социальной жизни в России. На смену вытесненным из страны, уничтоженным и раздавленным в лагерях в ближайшие после революции десятилетия носителям русской культуры, высокоодаренным и духовно богатым людям пришло иное, «новое» племя, имевшее совершенно другое воспитание, иное образование, а главное, другие жизненные критерии и приоритеты. Однако мне кажется, что нельзя забывать о том времени и той истории, об этих ушедших людях. Вопрос в том, ощущаем ли мы связь с ними?

Проект родился после изучения документальных свидетельств 1910—1930-х годов — переписки моих родственников, живших тогда в России, США, Латвии и Швейцарии. В письмах содержится литературная составляющая проекта, повествующая о драме разделения и распада большой семьи, резкой смены жизненных устоев, эмиграции, многочисленных смертей, арестов, запретов, ссылок и других больших и малых жизненных коллизий. Создаваемая ими картина была настолько глобальна и тактильна, что я испытал подобие экзистенциального шока и решил трансформировать полученный опыт в выставочный проект.

«Проект новой агиографии» поделен на три части: первая посвящена людям разных эпох — сопоставлению «плюсквамперфекта» и «претерита», вторая — разрушающимся, брошенным старым домам и третья — документам и реальным предметам семьи, музеефицированным останкам прошлых жизней, собранным в инсталляцию «Река Лета». Если первый и третий залы должны быть достаточно понятны зрителям на основании вышеизложенного, то второй, вероятно, может вызвать недоумение. Для меня эти дома символизируют те самые «ушедшие поколения». В 1980-е годы я старался зафиксировать на пленку процесс о разрушения центра Москвы, всегда представлял тех людей, что жили в этих домах до «улучшения жилищных условий» в эпоху «застоя». Тех, кого вывезли в никуда в 1918-м, а потом выводили и выселяли в последующие десятилетия. Кого «уплотняли» и «подводили под нормы социалистического общежития». Их детей и внуков, которых заставили уехать из города на окраины и вообще из страны…

В момент съемки кое-где иногда все еще были видны следы ушедших жизней, следы былых радостей и трагедий. Дома сносили, но аура жилищ и их жителей оставалась на пленке.

Так — от разрушения семей и гибели людей — мы переходим к разрушению их обиталищ и попадаем в зал документов как единственных артефактов, остающихся от былой жизни. «Искусство кончилось. Остались документы». Но и они не вечны. Они теряются, разрушаются, как и этот эпиграф, трансформирующийся в непонятный вначале «искус… кончи… осли… менты»...

ДИ №3/2011