×
Праздник, который всегда с тобой
Юлия Кульпина

Известно, что мы «впереди планеты всей» не только в области балета. Например, последние десятилетия мы близки к мировому первенству в поглощении крепких и не особенно крепких напитков, несмотря на общемировую тенденцию значительного увеличения потребления алкоголя. В это сомнительное соревнование включились новые участники, например государства Африки, или, что совсем удивительно, мусульманские страны, для которых подобное явление культурно не обусловлено. Некоторым территориям потребление алкоголя еще предстоит освоить. Мы же считаем, что обладаем в этой области обширным опытом, верим, что это неотъемлемая часть нашей культуры, явление обыденное, имеющее неоспоримую историческую и климатическую подоплеку. К тому же «так мыслим мы и вместе с нами все прогрессивное человечество» (как говаривал Веничка Ерофеев).

Несмотря на то что алкоголизм в нашей стране приобретает масштабы гуманитарной катастрофы, мы продолжаем испытывать к нему поэтический трепет. Причины такого оптимистичного и романтического отношения до конца не ясны, возможно, они относятся к области манипулирования. Однако мифологию и стереотипы о пьянстве как национальной традиции можно и развенчать. Обратившись к истории, мы можем ответить на ряд вопросов, что заметно прояснит сложившуюся сегодня ситуацию.

Итак, является ли алкоголизм частью русской культурной традиции? Когда и как пьянство перешло в область манипулирования? Как возник стереотип, что русские должны обязательно пить и нахождение в состоянии алкогольного опьянения нормально? Связано ли это явление только с воспоминаниями о детстве, полученным воспитанием, образованием индивида или с чем-то более глубоким, переходящим от поколения к поколению? Наконец почему при более высоком уровне потребления алкоголя на душу населения в странах Европы количество больных алкоголизмом там значительно ниже, чем в России? Анализируя исторические события, можно сделать ряд выводов. Действительно, русские люди никогда не считали употребление хмельных напитков отклонением от нормы, отождествляя подобное времяпрепровождение с праздниками, и придавали ему особую, фиксированную в ритуалах ценность. Об этом подробно пишет историк, исследователь русской средневековой повседневной жизни Н.И. Костомаров. Отнюдь не худшие, а лучшие проявления человеческих чувств, по мнению ученого, были неразрывно связаны с потреблением хмельных напитков — «радость, любовь, благосклонность находили себе выражение в вине». По его словам, русский народ «славился любовью к попойкам», приписывая пьянству почти героическую сущность (так, в старинных песнях доблесть богатыря измерялась, в частности, его способностью перепить других).

Однако насколько глубоко пьянство входило в жизнь людей, можно судить также по частоте устраиваемых пиров. Вплоть до XVI века пиры давались по случаю больших праздников и различных значимых семейных событий, то есть не чаще одного раза в месяц. Простой же народ, по свидетельству Костомарова, пил редко. Таким образом, пьянство было не правилом, а исключением из повседневной жизни, которую необходимо характеризовать в целом как трезвую.

Опираясь на пословицы, собранные русским ученым В. Далем, можно сделать выводы о более дифференцированном социальном отношении к потреблению алкоголя. Наличие в словаре Даля большого числа народных выражений, пословиц и поговорок, связанных с хмельными напитками, свидетельствует, с одной стороны, о глубоких наслоениях эпох, с другой — что эти наслоения связаны в первую очередь не с крепкими спиртными напитками, которые обычно становятся основными предпосылками девиантно-го поведения, а с пивом, брагой, медом и вином. Интересно, что в поговорках брага и пиво употребляются в эмоционально противоположных контекстах. Пиво и мед (мед у Даля имеет примечание «сказочн.») связывают с праздниками, семейными торжествами, гостями, задушевными разговорами, в то время как брага сопутствует попойкам и гульбе. Таким образом, пиво вызывает позитивные ассоциации, пьется в радости и более-менее умеренно. Брага ж чаще связана с негативными ассоциациями, с неумеренным питием и как следствие социальным осуждением бражников.

Бражники (гуляки и пьяницы) считаются людьми, одержимыми болезненным пристрастием к алкоголю, бездельниками, осуждаемыми обществом. То есть бражничество выступает свидетельством отклонения от нормы. То же можно сказать и о вине, которое пьют не в радости, а с горя, компенсируя психологическую потребность ухода от жизненных трудностей, ухода иллюзорного, но необходимого. Исследование историко-культурной информации, содержащейся в Словаре Даля, интересно тем, что отражает пласты культурных наслоений за несколько веков, вербализуя общественное бессознательное, подвергая сомнению предположения о патологической любви русского народа к пьянству.

Когда же пьянство стало всенародным явлением, а пристрастие к нему приняло болезненные формы? Пословицы не дают точных ответов. Зато интересно обращение к свидетельствам иностранцев: со стороны всегда лучше видно. Вплоть до XVI века иностранцам не бросались в глаза ни любовь русских к попойкам, ни привычка русской знати напиваться до бесчувствия, ни повальное пьянство народа, существенных отличий в потреблении спиртных напитков между русским и другими европейскими народами не наблюдалось.

Известный немецкий дипломат Сигизмунд Герберштейн, посещавший Московию в 1517 и 1526 годах и подробно описавший жизнь русского народа, не заметил ни пьяного разгула, ни разбоя, ни праздношатающихся людей. Народ напряженно трудится, отдыхая в немногие праздники. Как и принято было в то время в Европе, пила знать, но лишь по праздникам, а простой народ имел право пить только с разрешения властей и хозяев, причем его давали не всегда. Однако к середине XVI века ситуация меняется. Когда в 1553 году в Россию приезжает английский капитан Ричард Ченслер, он замечает то, чего не видел Герберштейн: бедность, разврат, пьянство, голод и высокую плотность населения. Получается, что именно тогда за 30 лет — за смену двух поколений — пьянство принимает массовый характер. В 1588–1589 годах, то есть через смену еще двух демографических поколений, в Россию приезжает английский посол Джильс Флетчер, который пересекает страну от Архангельска до Москвы и фиксирует социально-экономическую деградацию государства. Он отмечает резкое снижение экономического потенциала и торговли, бесправное и униженное состояние низших слоев общества, бедность, полное отсутствие порядка, грабежи, убийства, опустевшие деревни и города. Впервые, в отличие от двух прежних путешественников, Флетчер наблюдает нежелание народа работать, предаваясь «лени и пьянству».

Следующий иностранец, эмоционально описавший путешествия в Россию в 1664–1665 годах, был голландец Николас Витсен. Он живописует полное отсутствие порядка, нищету, грязь, беспрерывное пьянство дворянства, поголовное пьянство народа.

Основа русской позднесредневековой культуры была создана при благоприятных природных, климатических и социальных условиях второй половины XV века. Благодаря демографическому росту, начавшемуся в XV столетии, прежде редкая социальная ткань стала сплошной и плотной.

Русь переживала экономический, политический и психологический подъем. Она освободилась от двухсотлетнего монголо-татарского ига. Возникло независимое Московское государство. Шел процесс интенсивного распахивания лесной целины, который способствовал резкому экономическому и демографическому росту.

Но вскоре в результате роста населения возник дефицит природных ресурсов. Изменения произошли стремительно и были мучительны для народа. Уже к концу XV века социально-экологический кризис нарастал вплоть до конца следующего века и стал причиной социальной дезорганизации и психологического дискомфорта в обществе. На тот момент оказались исчерпаны возможности технологий основного производственного процесса (архаичная технология подсечно-огневого земледелия и технология безнавозно-пашенная). Освоение лесной целины сокращало возможности жизнедеятельности лесного жителя, охотника и собирателя, вынуждало сменить прежний уклад жизни и вековые привычки. Пашенный земледелец столкнулся с дефицитом целины и необходимостью перехода от экстенсивного хозяйствования (когда истощенная земля попросту забрасывалась) к интенсивному, замедляющему процесс падения плодородия земли. Дефицит земли обусловил борьбу между безземельными крестьянами и крестьянами, имеющими землю, между вотчинниками и монастырями, между владельцами земли и крестьянами, между владельцами земли и государством, не имеющим возможности оплачивать труд своих служащих иначе, как через предоставление той же земли во временное пользование. В Судебнике 1497 года государство юридически осуществило национализацию природных ресурсов, блокировав любую возможность развития частной собственности и перехода на интенсивное хозяйствование. Когда юридическое обоснование стало фактическим, решить проблему дефицита земли государство пыталось за счет новых природных ресурсов, приобретаемых посредством войн. Но войны оказывали негативное воздействие на социально-психологическое состояние населения. К тому же происходило глобальное изменение климата (переход к малому ледниковому периоду). От наложения политических процессов на климатические возрастала общая социальная нестабильность. В итоге был спровоцирован катастрофический социально-экологический кризис. Демографические волны, начавшиеся в XV веке, медленно угасали. B следующем столетии земли, пригодные под пашню, были распаханы, продолжалось освоение лесной целины, нарушалось экологическое равновесие: земля заболачивалась или превращалась в озера. В XVI–XVII веках общество находится в состоянии социально-психологического стресса. Вся естественная флора и фауна Московского княжества была уничтожена, вместо естественного ландшафта появился антропогенный, неспособный прокормить население.

Но в обществе продолжала действовать инерция сознания, сформировавшегося в предыдущее столетие, действовали прежние стереотипы поведения. Привычка к повседневному напряженному труду и редким отвлечениям от него по праздникам жила в сознании и подсознании людей. Потерявшие землю крестьяне готовы были работать на любых условиях, даже в праздники, считая, как отмечает Герберштейн, что праздновать и пьянствовать — дело господ. В это время народ еще надеялся за счет напряженного труда обеспечить свое существование. Опираясь на свидетельства иностранцев (Герберштейна, Флетчера, Ченслера), можно сделать важный вывод: пока экологический кризис не разразился, пьянство не стало всеобщим явлением. В кризис за короткое время оказываются девальвированы важнейшие ценности, ради чего стоило напряженно трудиться: дом, работа, семья. Если еще в середине XVI века народ напряженно работает (хотя качество и уровень жизни уже меняются, а с ними и нравы людей), то во второй половине народ уже «предается лени и пьянству», «множество грабежей и убийств», человеческая жизнь перестает быть ценностью, возрастает число бедняков и люмпенов. Нехватка земель обусловила появление бобылей, безземельных крестьян, обнищавших, одиноких, бездомных людей, численность которых в местами доходила до 50 % населения в целом. Бобыль — нередко бомж, для которого пьянство могло стать образом жизни. Такой слой мог бы считаться маргинальным, если бы не достиг по численности половины населения. Народ с огромной долей бомжей — весьма специфическое общество, для которого девиантное поведение может считаться уже нормальным. Кризис стал комплексным — социально-экологическим: природным, хозяйственным, экономическим, социальным и политическим.

Попытки выйти из кризиса за счет территориального расширения не увенчались большими успехами. Подрайская землица Казанского ханства не решила проблему из-за последующей десятилетней засухи и восстания народов Поволжья. Попытка найти новые земли в Ливонии привела к объединению последней с Великим княжеством Литовским и западными соседями Московского государства (с перерывами на ведущуюся Столетнюю войну).

В течение XIV века произошло много негативных событий: безрезультатная Ливонская война (1558–1582); разгул опричнины (с 1565); непрерывные набеги крымского хана, уводившего тысячи пленных, женщин и детей, а в 1571 году захватившего и сжегшего Москву; разгром Великого Новгорода (1570), который учинил Иван Грозный, вследствие этого наступившее запустение новгородских земель. Все это вызвало резкое падение уровня и качества жизни, нищету, социальную и социально-психологическую деградацию: резкое снижение ценности жизни, чести, имущества и привело к массовой миграции населения. Не менее щедрым на тяжелые события стал и XVII век: Смута (1605–1613), войны с Речью Посполитой (1608–1618, 1632–1634, 1654–1667) и со Швецией (1608–1617, 1656–1659, 1661), Медный гиль (восстание 1662 года).

От отъезда Флетчера и до приезда Витсена проходит 76 лет (смена четырех демографических поколений), и Витсен уже констатирует: пьют все поголовно, беспробудно. XVI–XVII столетия для России — гуманитарная катастрофа, не имеющая аналогов в мировой истории. Государство не могло дать выхода из кризисного состояния и потому не препятствовало распространению пьянства, отводя ему компенсаторную роль. Не был найден механизм взаимодействия с действительностью и обществом, общество выбрало крайнюю форму проявления девиации — уход от реальности. Таким образом, девиантные тенденции стали откликом на животрепещущие проблемы, активно использовали арсенал культурно-исторической памяти, с одной стороны, с другой — по-своему выполняли проективную функцию. Далее оказалось, что психологическая зависимость как в жизни отдельного человека, так и нации в целом может играть значительную роль. В кризисные моменты в подсознание закладывается матрица поведения и эмоциональная окраска происходящего. Матрица социально-экологического кризиса XVI–XVII веков связана прежде всего с отношением к труду и праздникам. Труд воспринимается как, вероятно, спасительная, но невыносимо тяжелая сторона жизни, а праздник — как его компенсаторная оборотная сторона. Таким образом закладывается механизм максимально возможного расширения пространства праздника. Слова Ивана Бунина подтверждают этот культурно-исторический тезис: «Ах, эта вечная русская потребность праздника! Как чувственны мы, как жаждем упоения жизнью, — не просто наслаждения, а именно упоения, — как тянет нас к постоянному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд!»

Целевая аудитория потенциально готовых приобщаться к питию людей обширна, это и малообеспеченные слои населения, и люди, не сумевшие создать семью, люди искусства и шоубизнеса, молодежь, не получившая образования, и, напротив, молодые образованные горожане, чей будничный непосильный офисный труд неизменно сменяется бурно празднуемыми выходными и, наконец, даже дети. Здесь нам порукой и гусарские кутежи с интерактивными выходками, способными затмить произведения современного искусства, и творческие экстремальные попойки времен Петра Великого, и предреволюционный разгул хулиганства, мародерства и пьянства. Словом, каждому найдется, на что опереться в тяготах жизни. Пьянство из медицинской, социальной, юридической проблемы действительно переросло в психологическую, перейдя в область культурной самоидентификации нации, перейдя от компенсаторной функции в сферу досуга (удачно соотносясь с господствующими сегодня общемировыми гедонистическими представлениями о жизни).

Что касается манипулирования общественным сознанием, то сомневаться не приходится, что это планомерный, выверенный, грамотный и эффективный процесс. Очевидно, он основан на ментальных представлениях общества о мире и его самоидентификации через исторические события и актуализируемые явления художественной культуры. Тем не менее чрезвычайно важно, что в этом нет фатализма: оказывать влияние на формирование ментальности способны и другие исторические примеры, которые сегодня пребывают в забвении. Один из таких впечатляющих примеров — отечественная государственная программа борьбы за трезвость, проводившая в период Первой мировой войны и демонстрировавшая яркие результаты. Так что возможность выбора пока остается. 

ДИ №4/2014

15 августа 2014
Поделиться: