ДИ. Вы весьма активны в пространстве отечественного художественного активизма, имеете отношение к многим его сегодняшним проявлениям. Вы участник группы «Бомбилы», принимали заметное участие в фестивале уличного искусства «Пошел! Куда пошел?», я вас видела на проекте «Верю», где вы активно помогали Олегу Кулику, вы имеете какое-то отношение к группе «Война», работали с Артемом Лоскутовым, образовали творческий тандем с Викторией Ломаско. Причем все это почти одновременно. Чем вам близки активистские стратегии? Возможно, то, что Олег Кулик — ваш отчим, объясняет ваши предпочтения?

Антон Николаев. Вы перечислили события, которые произошли в течение пяти лет, а это довольно большой срок. Путь в искусство для меня начался с участия в движении «ЭТИ». Мне было лет пятнадцать, я тогда был очарован Толиком Осмоловским. Он рассказал мне, что такое современное искусство, литература, музыка. Кроме того, я довольно рано стал интересоваться политикой. И ничего удивительного, что в конце концов меня туда занесло — я работал в Фонде эффективной политики Глеба Павловского, участвовал в предвыборных кампаниях, был редактором отдела «Общество» в «Полит.Ру». Но с определенного момента мне показалось, что публичная политика закончилась, что она становится чем-то прикладным, и я решил вернуться в искусство. Но сначала я не вполне понимал, что и как мне делать. И вот мы с моим другом Сашей Росихиным, который оказался в похожей ситуации (у него был бизнес, «рухнувший» в девяносто восьмом году, и ему никак не удавалось наладить жизнь), ушли отовсюду и два года жили в машине, ездили по провинции, много разговаривали, подвозили людей, которые нам что-то рассказывали. Мы это обсуждали, у нас рождались какие-то идеи. Как-то так незаметно из этой коммуникации образовалось коллективное художественное тело. А однажды мне пришла идея, что наши диалоги надо снимать на камеру и делать из этого реалити-шоу. Из стихийного Life Art в две тысячи четвертом и родилась группа «Бомбилы». А поскольку идеи нам подсказывали случайные попутчики, то и автора в общепринятом смысле слова у акций «Бомбил» нет. Особое значение для нас имеют наши провинциальные экспедиции. Для москвича оказаться в провинции — все равно, что попасть в тотальную инсталляцию. Мы выискивали сюжеты, порой провоцировали их и фиксировали на камеру. «Бомбилы-передвижники» — главный наш проект. Весной две тысячи шестого Россихин познакомил меня с группой «Война», правда, они тогда не были «Войной», а просто Олегом Воротниковым и Наташей Сокол, фактически бездомными, подрабатывали волонтерами в Музее кино: развешивали афиши, делали рассылки, организовывали какие-то малобюджетные фестивали. У нас была пустая квартира, и я их туда поселил. Они имели в месяц три тысячи на двоих и подворовывали в супермаркетах, чтобы как-то прожить. То есть люди жили чем бог послал и делали свои первые шаги в искусстве. Довольно робкие, не случайно, несмотря на теперешнюю славу, о них редко вспоминают.

ДИ. Образования художественного, насколько мне известно, у них нет. Как и у вас.

Антон Николаев. Наташа — кандидат физико-математических наук. Что же касается Олега, он не так уж далек от искусства. Он окончил МГУ (философский факультет, кафедра теории эстетики), писал диплом по Уорхолу. Я окончил Высшие литературные курсы по специальности «Литературный критик». Темой моей последней курсовой работы была 1-я Московская биеннале современного искусства. Кстати, «Война» помогала нам и на проекте «Верю», куда Олег позвал меня в две тысячи шестом году.

ДИ. Активизм, политика, жизнь в машине и проект «Верю» — все это как-то мало сочетается.

Антон Николаев. Да, к проекту «Верю» были претензии, что он, дескать, не содержит никакого политического посыла. Но, по сути, это была попытка реформы современного искусства. Олег специально не фокусировался на концепции выставки, а просто собрал ведущих художников и попросил их сделать максимально интуитивные вещи. И фактически все откликнулись, так как понимали, что искусство, которое базируется только на концептуализме, логоцентризме, не отвечает ситуации и необходимо что-то делать. После ее окончания Олег Кулик собрал совет, чтобы обсудить следующий шаг. В ходе разговора Сергей Ануфриев сказал, что нужно делать искусство типа Монти Пайтона, я поддержал его, но возразил, что абсурдные ситуации хорошо бы разыгрывать на улице, вовлекая случайных прохожих. И их надо документировать и вбрасывать в медиапространство. Мне понравилась эта идея. Потом от Михаила Гронаса, профессора Дортмундского университета и одного из идеологов «Верю», я узнал о такой форме активизма, не слишком практикуемой у нас, как реинактмент — когда художники не просто делают хеппенинг, а реконструируют прошедшее событие. И вот мои политические представления плюс идея Монти Пайтона и реинактмента привели к акции «Автопробег несогласных», для которой Саша Росихин предложил сюжет, услышанный от одного из клиентов — люди занимаются любовью на крыше машины. Мы это сделали на крыше автомобиля, проехав фактически все Бульварное кольцо.

ДИ. Однако идея с любовью в качестве протеста не нова.

Антон Николаев. Да. Но в России так до нас почему-то никто не делал. И это произвело большое впечатление на «Войну», которые ранее не практиковали уличных акций. И я им тогда сказал: ребята, вот чем вам надо заниматься. Мне позвонили с телевидения, чтобы договориться насчет съемки, которая должна была состояться через две недели. Я собрал «Войну» и предложил им использовать этот шанс и сделать что-то свое. Они придумали акцию с кошками в «Макдоналдсе». Это им понравилось, и они втянулись. И дальше стали делать одну акцию за другой.

ДИ. Многие акции художников нулевых внешне напоминают то, что делали московские акционисты в девяностые. То есть ничего нового. Чем все же вы отличаетесь от ваших предшественников?

Антон Николаев. Во-первых, большей политизированностью и интерактивностью. Вообще, я бы называл нас не акционистами, а артивистами. Акционисты не ставили перед собой политических целей, в своих акциях они выражали экзистенциальные состояния в диапазоне от эйфории до полного отчаяния. Для акционистов главным был вопрос границ искусства. Думаю, наиболее репрезентативная акция того десятилетия — «Последнее табу, охраняемое одиноким Цербером» Александра Бренера и Олега Кулика. Смысл ее — защита границ искусства. Отстаивая таким образом свое право на трансгрессию, акционисты тратили силы на то, чтобы остаться в этом поле. Охрана границ искусства — единственная внятная политическая стратегия акционистов девяностых. Также важным для них было изобретение нового языка, огромные усилия тратились на создание дискурсивной «упаковки». Во многом это определялось необходимостью вписаться в западный контекст, а также в традицию, заложенную предшествующим поколением художников-концептуалистов. То есть, с одной стороны, они шли против концептуализма, пытались найти ему альтернативу, но никак не могли избавиться от того, что главное в искусстве — это язык. Они все время оправдывались: то, что делаем — это поиски языка, что высказывание. Современные же артивисты отказываются от создания собственных языков, экспроприируя языки социальных сред и медиа. При внешней похожести акций активистов и артивистов используются разные стратегии репрезентации. Акционисты были ориентированы на художественную, узкопрофессиональную среду. Их репрезентация сводилась непосредственно к самой акции. А продукт артивистов — авторский отчет в Интернете — это всегда вброс информации в медиасреду, который должен вызвать бурную реакцию и последующее обсуждение. Поэтому в артивистских командах часто есть «специалист по тонкой дискурсивной настройке», который «раскачивает» медийную среду, провоцируя ее на реакции и порождение дополнительных смыслов. Я в свое время занимался пиаром «Бомбил» и «Войны». Сейчас они это делают сами по уже отработанным схемам и технологиям коммуникаций. Алексей Плуцер третий год активно занимается пиаром «Войны». Артивисты начали там, где акционисты закончили. Они, как в открытый космос, вышли в социум, уже не рефлексируя, искусство они или нет. Поэтому сейчас происходит сближение артивистов с политическими активистами.

ДИ. Сегодня многие художники, которые делали акции в девяностые, стоят на других позициях. Мало кто остался верен себе. Так, может, акционизм — это возрастное?

Антон Николаев. В этом есть логика. В какой-то момент становится сложно производить чистые жесты, сказать уже просто нечего. И я согласен с тем, что век акциониста недолог. Хотя есть пример Олега Мавромати, который настойчиво гнет свою линию уже много лет и раз от разу все убедительнее. Бренер — трагическая фигура, все так же ходит по галереям и устраивает скандалы, хотя производить новости в медиа больше не получается.

ДИ. Вы предпочитаете коллективное творчество. Можно сказать, соавторство без автора.

Антон Николаев. Это моя позиция. Я порой дарю идеи и не требую, чтобы меня ставили в соавторы. Только с Викой Ломаско возникла другая ситуация, поскольку мы работаем уже третий год. Началось с того, что Вике понравилось то, что делают «Бомбилы», и она напросилась к нам в экспедицию. Мы с Сашкой ее взяли. Вика постоянно все зарисовывала. Я подумал, какая разница — делать видеофильм или рисованный репортаж. С этого момента началось сотрудничество. Я пишу сценарии для ее комиксов. Сейчас мы с ней делаем книжку «Запретное искусство» о суде над Ерофеевым и Самодуровым. Эта тема очень важна для меня. Здесь как бы метафорически столкнулись столица и провинция в лице актуальных художников и православных активистов. И они были вынуждены вступить, пусть и в дурацкий, но диалог.

ДИ. Ваше творческое кредо?

Антон Николаев. Олег Кулик мне как-то сказал: «Если хочешь долго оставаться в искусстве, работай на ситуацию, а не на имя». Я считаю, что это правильно, и стараюсь следовать этой заповеди и не стесняться уступать свои идеи или как-то иначе поддерживать других авторов.

ДИ. И что в этом контексте вы считаете наиболее заслуживающим внимания из всего того, что вы сделали к данному моменту? Есть что-то, о чем вы уже сейчас можете сказать, что это имело смысл, что это не напрасно?

Антон Николаев. Да, это несколько фильмов, которые мы сделали с Сашкой Росихиным в рамках проекта «Бомбилы-передвижники». С нами тогда поехал Володя Дубосарский, и я с радостью увидел, что он стал рисовать какие-то провинциальные сцены. Тогда же к нам подключилась Вика Ломаско, которая сейчас уже состоялась как самостоятельный художник. Лейтмотив открытого протеста для нас не главный, мы затрагиваем более тонкие социальные вещи, например, поддержка Мохнаткина, стороннего человека, ставшего заложником политической борьбы. Мы защищали старые дома: захватили дом Гинзбурга на Красной Пресне и устроили там выставку. Тема провинции главная для меня. И я рад, что ею заинтересовались и Володя Дубосарский, и Вика Ломаско, и Маша Фомина, которая захватила бывшее здание Коммуны культурной революции с тем же посылом, что и мы здание Наркомфина, и организовала съезд региональных художников. В Ижевске поддержали некоторые наши инициативы. Например, художница Татьяна Фасхутдинова сделала комикс о тяжелой жизни инвалидов, для облегчения которой в нашей стране фактически ничего не предусмотрено. Пристальное внимание к провинции, к ее разнообразию, которое нельзя измерить общим аршином, пытаться что-то сделать, привлечь к ней внимание общественности — в этом я вижу свою задачу. И если что-то из этого получится, буду счастлив. А все, что было раньше, наверное, не так уж важно.

ДИ №5/2011