Анкеты состоят из намеренно простых, базовых вопросов, таких, которые именно в силу своей простоты не всегда задаются в обычных журналистских интервью, ответы на них далеко не очевидны и часто неожиданны. Ведь даже то, к какому направлению тот или иной художник причисляет себя, в какой контекст в мировом искусстве себя помещает, кого он считает своими учителями и единомышленниками, часто идет вразрез с общепринятыми классификациями. Конечно, любое по-настоящему яркое явление порождает бесконечное количество прочтений, и одно-единственное верное толкование невозможно. Высказывание художника — также не истина в последней инстанции, но все же необходимая отправная точка. Произведения и идеи могут жить своей жизнью, обретая новые смыслы в зависимости от множества причин, в том числе и спекулятивных. Манипулировать произведением все же легче, чем автором, тем интереснее смотреть на актуальное искусство «в присутствии художника».

Неслучайно проект «Современники» возник именно в ММОМА, музее, в выставочной программе которого особая роль отведена персональным выставкам. ММОМА — прежде всего музей художников. Проект принципиально открытый — один-два раза в месяц на сайте появляется новый материал. Сейчас их уже 23. Предлагаем вниманию читателей одно из интервью проекта.

Беседа с художниками Игорем Макаревичем и Еленой Елагиной ИРИНА КУЛИК. Каким было ваше первое произведение современного искусства?

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. Наверное, это работа «Детское», с которой начинается серия «Средний род». Это было в конце восьмидесятых. До этого я делала работы в духе не столько современного искусства, сколько модернизма.

ИРИНА КУЛИК. А у вас, Игорь?

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. Оно связано с фотографией. Год семьдесят пятый, я сделал первую осознанную свою фотографическую работу, называлась она «Выбор цели». Я снимал группу художников на пустыре, но важно о казалось, как они реагируют на неожиданно возникшую ситуацию: как только мы пришли на пустырь для съемки, отовсюду вылезли какие-то социально активные существа того времени и начали орать, что вызовут милицию. При всей смехотворности этих угроз каждый из моих друзей, а там были Соков, Шелковский, Чуйков, Герловины, как-то на них реагировал. Из-за этого я испортил всю пленку. А снимал я среднеформатной камерой, там тринадцать кадров. И только один кадр оказался более или менее нормальный, потому что выдержки были большие, и все время кто-то поворачивался и происходили смазки. Это меня очень заинтересовало — взаимоотношение внутреннего мира и внешнего. И я поставил еще натюрморт из игральных костей и назвал эту работу «Выбор цели». Это семьдесят шестой год.

ИРИНА КУЛИК. А как вы все оказались на пустыре?

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. Тогда по Москве организовался ряд квартирных выставок. И в мастерской Лени Сокова собрались все друзья. Естественно, возникло желание совместного снимка, это и привело к первой моей фотографической работе.

ИРИНА КУЛИК. Какое первое произведение современного искусства вы увидели?

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. Мы, в общем-то, уже оказались существами из другого века, из другой истории. Фактически, наша жизнь началась, страшно сказать, с середины прошлого века. Что тогда можно было назвать современным искусством? Для того времени произведения Пикассо, бесспорно, были произведениями современного искусства. В конце пятидесятых существовали так называемые голубые репродукции, которые передавались тайком, причем так, кажется, называли не только «голубой период», но и всего Пикассо....

ИРИНА КУЛИК. В пятьдесят седьмом году в Пушкинском музее состоялась выставка Пикассо...

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. Да-да-да. Ну потому что он был коммунистом. Но до этого, если находили в обращении такую р епродукцию, репрессии какие-то следовали.

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. В пятьдесят седьмом году я была еще маленькой. Но в конце шестидесятых — начале семидесятых мне, конечно, попадалось уже много книг про (если это можно назвать современным искусством) сюрреализм, поп-арт. Я работала в мастерской Неизвестного. Там у него было много такой литературы. В этих книгах на меня произвел впечатление Дюшан.

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. Что касается меня, то из того, что не то чтобы поразило, но скорее «дошло» до меня, я бы назвал, как ни странно, вышедшую в пятьдесят седьмом или пятьдесят восьмом году брошюру Мазереля. Казалось бы, это совершенно несовременный художник, классический. Тем не менее это как-то очень проняло меня. В то время такое искусство воспринималось как нечто принадлежащее другому лагерю, противоположному социалистическому реализму.

ИРИНА КУЛИК. Какое образование вы получили?

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. Я училась в средней художественной школе и потом параллельно занималась у Неизвестного. И конечно, занятия у Неизвестного мне очень много дали, потому что туда приходили чрезвычайно интересные люди. Весь философский круг: Мераб Мамардашвили, Александр Зиновьев. Я слушала их беседы, и это было чрезвычайно интересно и очень много давало.

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. Я учился в той же художественной школе, но только в старших классах, и на меня огромное влияние оказала сама среда, мои друзья. Информация передавалась нам не столько от учителей, сколько от учеников ученикам. Многие наши преподаватели были раздавленными людьми, некоторые из них даже непосредственно были связаны с искусством авангарда. Например, был у нас такой преподаватель Молчанов, очень скромный человек. Он преподавал штудии каких-то гипсов, и ничего интересного мы от него не ожидали. Но как-то на каком-то школьном вечере, уже ближе к окончанию, он немножко выпил и признался, что он ученик Малевича. Это было совершенно фантастически. Мы сразу стали его допытывать, что такое кубизм, что такое супрематизм. Он как-то отмахивался, наверное, сразу пожалел, что проговорился. «Да, ребят, ну вы знаете, что это такое?! А вы знаете, как он принимал, вот Малевич?! Приходим к нему на экзамен. Он дает блокнот, карандаш, гов орит: „“Ставь точку!“ Поставил точку. Взял, отвернул лист-другой, говорит: “Ставь точку!“ Поставил точку». На самом деле это действительно серьезно, потому что это чувство пространства.

ИРИНА КУЛИК. Кого вы считаете своими учителями?

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. На меня очень большое впечатление произвел художник Юлий Перевезенцев. Я был просто очарован его творчеством. Это в году шестьдесят пятом случилось. Ну если говорить о более поздних впечатлениях, более глубоких, то, наверное, Илья Кабаков оказал колоссальное влияние на все наше поколение и на меня в частности.

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. В детстве на меня очень большое влияние оказал мой первый учитель — Александр Осипович Барщ, брат известного архитектора-конструктивиста Михаила Барща. В двадцатые он был в каких-то авангардистских организациях, но потом ушел в преподавание.

ИРИНА КУЛИК. Повлиял ли ваш опыт работы в официальном монументальном искусстве на то, что вы делали как современный художник?

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. Бесспорно. И идейно, и профессионально, потому что монументальное искусство, как ни крути, имеет пространственные законы. И если художник их не понимает, то не сможет ничего сделать. Даже вот эти советские боссы, которые делали ленинские мозаики. До известной степени они также построены по законам пространства любимой ими школы Фаворского. И на меня это оказало большое влияние. Триптих с портретами Кабакова, Булатова и Чуйкова инспирирован моими личными занятиями монументальным искусством, потому что там такие же пространственные отношения.

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. Но у тебя никогда не было идеологических образов. В основном природно-животно-архитектурные композиции. Один раз только попалась идеологическая тема, из-за которой Игорь чуть не ослеп от ужаса на нервной почве. Это был кабинет Брежнева.

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. Там, кстати сказать, мы вместе работали.

ИРИНА КУЛИК. Вы должны были оформить кабинет Брежнева?

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. Да. И почему-то была задана тема Днепрогэса. Чудовищная история.

ИРИНА КУЛИК. С мифологией и эстетикой какого именно советского периода вы работаете?

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. Со сталинской. С ее расцветом. Брежнев — это более тонкие материи. Это уже область интереса «Коллективных действий». А у нас основные проекты связаны с археологией идеологии, с «героическим» периодом советской власти, а не с деградирующей атмосферой.

ИРИНА КУЛИК. С какого момента вы работаете вместе?

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. В девяносто первом мы сделали первый совместный серьезный проект «Рыбная выставка». А сотрудничество на личном опыте началось во второй половине семидесятых годов. Лена мне помогала делать первые объекты. «Двадцать пять воспоминаний о друге».

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. Какие-то работы мне Игорь помогал делать, потому что я могла придумать, но осуществлять гораздо труднее для меня.

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. А что мы друг от друга получали? У Лены есть связь со словом, семантикой слова, поскольку у нее всегда был интерес к этому. А у меня чисто художественное образование, и я мог в этом смысле ей подсказать что-то технически. Так обмен и происходил. Лена — оптимист. Я — пессимист.

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. Я оптимист, наверное потому, что всю жизнь делала надгробия.

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. Просто по натуре. Она жизнерадостный человек. А у меня более мрачный взгляд на мир.

ИРИНА КУЛИК. Вы вместе придумываете сюжеты ваших проектов или каждый приносит свои персонажи и истории?

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. Приходят постепенно.

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. Персонажи и истории связаны у нас с потомственными впечатлениями: у Лены родители — люди сталинского времени, мама — вечный оппозиционер, а папа — скорее защитник ортодоксальной коммунистической идеи. Но тем не менее это люди определенной среды.

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. Папа мой был писатель и редактор, основатель журнала «Юный натуралист». Многие сюжеты, материалы, с которыми мы работаем, идут от него.

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. Да. Вот Лепешинская...

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. Лепешинская — это вообще персонаж моего детства. Папа писал за нее книгу, то есть писал по ее рассказам. Эта книга послужила источником многих моих работ… А у Игоря родители — архитекторы. И его папа строил сталинские сооружения.

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. Они не были внутренне связаны с идеологией, но соответствовали образцам. Одна из знакомых моих родителей с гордостью на каком-то вечере сказала: «Мы — люди сталинского времени». Мои родители вряд ли подписались бы под этими словами. Но, в общем-то, в какой-то порывистости, эмоциональности они соответствовали стандартам того времени.

ИРИНА КУЛИК. Какие политические события, произошедшие на вашей памяти, вы считаете наиболее значительными?

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. Меня, например, затронула смерть Брежнева. Это было действительно историческое событие. Мы думали, что он будет жить вечно и что страна никогда не изменится.

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. Дело в том, что, хотя мы тогда были относительно молодыми людьми, историческое восприятие действительности у нас как-то притупилось. Нам казалось, что советская власть будет бесконечной. Когда началась перестройка, мы не сразу поняли, что это такое. А более молодые люди сориентировались лучше.

ИРИНА КУЛИК. Каковы ваши политические взгляды?

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. Наши политические взгляды скорее пассивно-пессимистические. Мы в политической жизни особенно не участвуем, потому что хорошо помним историю нашей страны начиная, скажем, с восемнадцатого века. Во всяком случае, радикальных перемен мы не ожидаем.

ИРИНА КУЛИК. Каких художников и какие произведения вы считаете для себя определяющими?

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. У меня все-таки полу-литературное восприятие искусства. И у меня литературные приоритеты: любимые авторы доминируют над художниками. Так было даже в детстве. Художники заинтересовали потом. Сначала на меня произвели колоссальное впечатление классические художники Брейгель и Рембрандт. И значительно позже я уже, конечно, полюбил современное искусство, модернизм. Марсель Дюшан, наверное, остается до сих пор одним из самых сокровенных для меня художников.

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. У меня, пожалуй, тоже. Но вообще затрудняюсь ответить на этот вопрос.

ИРИНА КУЛИК. Делите ли вы ваше творчество на какие-то периоды?

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. Я думаю, об этом говорить еще рано. Если мы доживем лет до восьмидесяти, тогда уже сможем периоды как-то определить. А сейчас пока трудно.

ИРИНА КУЛИК. К какому направлению вы себя относите и как определяете это направление?

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. Ну это скорее уже за нас определили, и деваться некуда.

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. Ну да. Формально — концептуализм.

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. На самом деле, думаю, все сложнее.

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. Мне кажется, что для меня нет таких отдельных территорий, раздельных областей в искусстве — концептуализм или экспрессионизм. Мне просто что-то интересно, а что-то нет. Что могу точно сказать, мне в изобразительном искусстве близка его литературность. У меня нет этого презрения к «литературщине», которое часто было в модернизме. Напротив, мне без литературы изобразительное искусство неинтересно.

ИРИНА КУЛИК. Какова ваша сквозная тема, о чем ваше искусство?

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. Скорее всего что-то археологическое.

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. История на разных ее этапах.

ИРИНА КУЛИК. Собираете ли вы работы других художников?

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. Ну это если художники нам что-то дарят.

ИРИНА КУЛИК. Что вы хотели бы иметь в вашей коллекции?

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. Очень давно, лет двадцать-тридцать назад, нам подарили несколько крупных работ. Хороших, в общем. И мне стало тягостно. Во-первых, я не люблю, чтобы на стенах постоянно что-то висело. Это мне мешает. А хранить это довольно тяжело. То есть у меня отсутствует коллекционерский импульс.

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. У меня есть любимые объекты, которые мне подарили мои друзья. Монастырский...

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. Герловины.

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА. У меня есть оригинал «Дыхалки» Монастырского. Но нам не много дарили, и желания коллекционировать нет.

ИРИНА КУЛИК. Какие выставки из тех, в которых вы участвовали, считаете самыми важными?

ИГОРЬ МАКАРЕВИЧ. «In Situ» в венском Kunsthistorisches Museum. Я никогда раньше не был в этом музее. А это связано с некоторой внутренней мифологией моей жизни. Мой отец с фронта привез шикарный альбом Бакста. Но так как он не мог его везти в военном рюкзаке, он вырезал из него картинки, сам потом переплел. И в ранние годы Бакст был для меня очень важен. Этот альбом открывался роскошной декорацией из «Спящей красавицы», с барочными колоннами из контрастного мрамора. И вот когда я оказался в Музее истории искусств, я был поражен. Сначала не мог понять, что это такое. Внутренний, интуитивный сильный импульс. Потом понял, что интерьер напоминает мне вот эту декорацию. И еще. Я уже говорил, что один из любимейших моих художников — Брейгель, и такая неслыханная возможность, что наш объект, наша башня Татлина, был расположен со знаменитой «Вавилонской башней», которую я знал в юности по репродукциям и которую мечтал увидеть хотя бы краем глаза. А тут моя работа рядом оказалась. Это неслыханно!.. Слилось — наш музейный симулякр и реальный экспонат. У нас же на этом была построена экспозиция, чтобы зритель путался. Так оно и произошло: конечно, наивный зритель не мог определить, где музейная экспозиция старинного искусства, а где наши вторжения. Это было очень смешно.

ДИ №5/2014