Интервью с Игорем Шелковским.
|
|
Нина Березницкая: В 2013 году состоялась ваша выставка в Мультимедиа Арт Музее, сейчас – в новой Третьяковке. Вы теперь официальный художник?
Игорь Шелковский: Я себе задаю этот вопрос. Художники – долгоспелый товар. Их обычно оценивают лет через пятьдесят. С Малевичем так было, сейчас уже наше поколение начали ценить, раньше никто не был нужен. Мой галерейщик в Париже говорит – умри, я сделаю все остальное.
НБ: Вы решили свои задачи, довольны собой?
ИШ: Это недостигаемо. Думаю, любой художник недоволен работами и достижениями. Иначе он бы остановился. Потом иногда оглядывается и думает – а, как здорово я сделал, почему я это не оценил. Есть художник Семенов-Амурский, непризнанный, неизвестный. он каждый год делал тысячи работ, а в конце рвал их, набивал мешки, относил на помойку. оставлял совсем немного, десять может быть. Иногда он их сортировал, но не успевал уничтожить и выбросить. Потом вдруг на них натыкался и – ах, какие хорошие работы, почему я хотел от них избавиться.
НБ: Выставка Семенова-Амурского, которого вы называете своим учителем, закрывается на днях в Мультимедиа Арт Музее. на ней работы из вашей коллек- ции, дневники. Расскажите о ваших отношениях.
ИШ: Мы познакомились в 1954 году перед картиной Матисса. Музей Пушкина ликвидировал музей подарков Сталину и стал вывешивать французов. Я как раз поступил в училище, пробежал слух, что вывесили Матисса, и мы помчались вечером в музей. Перед картиной стоял художник, он заговорил с нами, музей закрывался, проводили его до Шуховской башни. Он пригласил нас в воскресенье смотреть работы. И с 12 дня до 12 ночи разговаривали, потом такие визиты стали регулярными. он жил в комнате 12 метров в коммунальной квартире. И вынужденно работал на бумаге. Знакомство наше стало дружбой и продолжалось до моего отъезда в 1976-м. Семенов-Амурский умер в 1980-м. Довольно случайно какое-то количество его работ оказалось у меня во Франции. Там я сделал две его выставки, одну с портретами, он их называл «типажи», другую с живописью. В профессиональной мастерской рамы стоили очень дорого, и я сделал их сам, разные, под каждую картину.
НБ: Рамы, по словам ольги Свибловой, стали частью произведения, вы отказались здесь от себя, чтобы мог проявиться Семенов-Амурский. А вы переделываете старые работы или уничтожаете, как он?
ИШ: Редко переделываю, уничтожаю, только если работа совсем разочарует. А так они накапливаются... Мы все живем ненормальной жизнью. Вроде бы свобода, делай что хочешь, но в России никому не нужно искусство, тем более современное. Поэтому на нас никакого спроса нету. Редчайший случай, когда человек более-менее с деньгами решается что-то такое приобрести. Потом, куда это девать, в России проблемы с площадями, мои работы покупают и ставят на холо- дильник, потому что больше некуда. Даже у костаки от пола до потолка висели Малевич, Родченко, Шагал. Места нету. Американские дома по тысяче метров белого пространства, вот американцы и работы делают большие. немец Рихтер делает 15-метровые картины.
Однажды в гостях услышал по телевизору от какого-то коллекционера – у нас нет большого искусства, потому что у нас нет больших художников. Если бы я был там, добавил – у нас нет больших мастерских, больших гонораров, больших коллекционеров, большой прессы, вообще ничего нет большого. Футболисты стоят миллионы долларов, а кто за художника заплатит?
НБ: В отечественном искусстве, в том числе массовом, нет большой идеи, может быть в этом дело?
ИШ: Искусство долго созревает, вырастает, что-то пробивается. В современной Франции почти нет интересного искусства, а когда-то было. Может, будет потом, не в этой стране, так в другой. нам глаз в советский период попортил соцнатурализм. Сейчас в Пушкинском выставка «Импрессионисты и передвижники». У наших все пуговки прорисованы, слезящиеся глаза. А французы делали живопись. Потом у нас возникло мощное искусство, сначала в 1910-х, потом в 1920-х. Но авангард умер не своей смертью. Напечатал в «А-Я» главу из книги Паперного «Культура-2», в предисловии немного поспорил с автором. Его идея, что авангардное искусство само собой кончилось, исчерпалось, неверна. его именно убивали постановлениями, решениями цк, и убивали буквально, Мейерхольда, например.
НБ: По-вашему, искусство и художники перестали быть востребованы. Что с нами не так?
ИШ: Мы давно страдаем серьезной болезнью – комплексом неполноценности. По отношению к Западу в первую очередь, когда в китае все хорошо, не так обидно.
НБ: Есть идея, что послевоенное искусство и у нас, и на Западе двигалось в одном потоке, идеи носились в воздухе и все их улавливали. Вы согласны?
ИШ: Соцреализм не имеет такой же ценности, как западное искусство того же периода. он может рассматриваться в сравнении с гитлеровским реализмом, который так же искусственно насаждался государством. Это все оказалось не искусством.
НБ: Как же отличить искусство от неискусства?
ИШ: Никто не знает, что такое искусство. Придумали такую формулу, что если два человека назовут произведение искусством, то так оно и есть. Одного мало. Два – как бы объективно. Но вы нарисовали круг, назвали все, что внутри него, искусством. А оно перешагивает эту границу и смеется над вами.
НБ: Как правильно понять искусство?
ИШ: Есть какие-то основные идеи, которые важно высказать. На вопрос «Что вы хотели сказать вашим произведением» никогда не знаю, что отвечать. Что хотел, то и сказал, воспринимайте или нет. Папаша Танги, который покупал постимпрессионистов, показывая Сезанна, толстым пальцем обводил круг и говорил: «полюбуйтесь этим местом». Вот подлинная оценка художника. Когда любуются особенно хорошо написанным местом. А искусствоведы пишут ненужные нерусские слова. Сейчас с большим удовольствием читаю книгу кКизевальтера про 1950–1960-е, интервью с художниками, каждый по-своему интерпретирует время. Художники про художников – всегда интересно.
НБ: На выставке в новой Третьяковке экспозиция разделена на музейную часть и интерактивную, где можно ходить внутри увеличенной работы и даже писать на ее поверхности. Почти все уже исписано. Как пришло такое решение?
ИШ: Так и было задумано, место позволяет. Сначала я сделал 10 маленьких работ на круглых платформах и дал музею выбрать одну, чтобы ее увеличить в двадцать раз. Выбрали ту, которая проще в изготовлении, и с большим энтузиазмом на фабрике сделали из хорошего дерева. Для этого пришлось найти спонсора, помогла Инна Крымова, спасибо ей, банк Бритиш Петролеум оплатил изготовление скульптуры. Если бы не это, никто не позвал бы – вот, ты хороший художник, давай сделаем выставку. Вообще, надо избегать выставок, много времени на них тратишь, а результаты никакие. Разве что каталог останется, но их сейчас редко издают. Третьяковка напечатала, спасибо ей за это.
НБ: После закрытия куда отправится работа?
ИШ: Разломают и на помойку выбросят. С удовольствием забрал бы ее, если бы было где хранить. Воображал эту фигуру в помещении какого-то банка, в обще-ственном месте. У нас идея, что искусство можно приноровить к человеческим потребностям, не возникает. Я все делаю в расчете на то, что когда-то это сможет стать большим. И сделанным из другого материала. например, из железа. Ричарду Серра общество дает возможность делать гигантские металлические спичечные коробки. Я пока делаю то, что могу сам поднять, кроме металлических фигур, они уже для двоих. Но то, что в мастерской стоит, по высоте максимум, который могу себе позволить. Видите, я достиг своего потолка.
НБ: Как вы работаете с цветом и собираетесь ли развивать это?
ИШ: Цвет же играет с пространством, я пробовал раскрашивать скульптуру, иногда получается хорошо. Но цвет убивает форму. Или форма должна быть предельно примитивной, или скульптура исчезает. В старом русском городе Кинешме стоит длинный забор, и на нем c 1920-х годов написано: «Искусство приносит в жизнь красоту и радость». Надпись много раз закрашивали, но она все равно проступает. Я для себя решил – буду делать то, что красиво. Сейчас захотелось яркого цвета.
НБ: Живописью совсем не занимаетесь? В записных книжках Семенова-Амурского подробнейший разбор техники разных художников.
ИШ: Я у него учился, и, можно сказать, так переучился, настолько знаю все про живопись, все секреты, что расхотелось ею заниматься. В скульптуре я сам что-то делаю, открываю заново, мне никто не советует.
НБ: Если бы вы решили сейчас что-то издать, что бы выбрали?
ИШ: Когда я вернулся из эмиграции в девяностых (Шелковский эмигрировал в Париж в 1976 году – ДИ), хотел сделать альманах «А-Я» с текстами художников. Он был практически смакетирован, но здесь я не нашел встречную руку, чтобы издать его и распространить. Тогда в этом материале чувствовался элемент новизны. Сейчас это не так актуально, многие признаны, а многие умерли. Я мечтаю расстаться с журналом «А-Я», для этого нужно издать тысячу страниц переписки журнала и художников. Мы уходящее поколение, скоро нас вообще не останется. Будете жить свободно, никто пальцем не погрозит.
НБ: Вам важно мнение зрителя, вообще внешняя оценка?
ИШ: Конечно. Рахманинов говорил, что один пианист завял, потому что ему мало хлопали. Очень важно и пианисту, и художнику, чтобы ему хлопали. Только тут есть опасность создать себе искусственные аплодисменты.
НБ: Есть ли тема, которую вы бы хотели обсуждать, но вас не спрашивают?
ИШ: Раньше я писал статьи на политические темы, газета «Русская мысль» в Париже меня иногда печатала. Я написал статью в 2000 году, и многое произошедшее с того времени там предсказал. Здесь никто политических вопросов мне не задает, а мне было бы гораздо интереснее на эти темы говорить, чем про галереи, ярмарки и продажи.
Игорь Шелковский
«Город дорог»,
Новая Третьяковка,
до 25 марта
ДИ 1-2018