Выставка производила весьма двойственное впечатление — ни гомогенное, ни обобщенное, но принципиально делимое многокамерное пространство «белого куба», заполненное преимущественно белыми же объектами (сделанными художником, найденными и личными вещами), обволакивало атмосферой инобытия, одновременно создавая впечатление постановочной документалистики. То ли явь, то ли сон, то ли зафиксированная в вещах коллекция личных страхов и фобий в жанре психоаналитической мастурбации, как некое блуждание по исключенному, вытесненному. Этакое смешение рацио и аффекта, отстранения и душеизлияния, знаков и импульсов. И совершенно непонятно, где тут точка сборки.

«Моя любимая форма восприятия информации — лабиринт с бесконечно дублирующимися путями и внезапными тупиками. Пожалуй, эта выставка и есть такой лабиринт из костей, дерева, кристаллов, ткани, змеиной кожи, дыма, метеоритного железа. На стенах лабиринта вырезаны цитаты из русской классической литературы, указывающие путь, а в тупиках обитают дельфины с глазами, как жидкий мрамор. Иногда мне самому непонятны механизмы функционирования всей этой сложной конструкции, тем не менее именно такая запутанная, неясная, мерцающая форма и есть для меня идеальное, предельно реалистичное воспроизведение Вселенной», — сообщает художник в пояснении к выставке. Это антуфьевское путешествие по ту сторону возможного в лабиринте неопределенного могло бы служить прямой иллюстрацией к тексту Юлии Кристевой «Силы ужаса: эссе об отвращении». Кристева, основываясь на психоанализе, утверждает, что художественное творчество исчерпывается различными типами формообразующего отвращения, и выстраивает своего рода феноменологию отвратительного, пытается выявить его структуру, исходя из сентенции «Каждому Я — свой объект, каждому Сверх-Я — свое отвратительное». На определенной ступени отвратительное превращается в возвышенное. То есть первичный аффект — страх. Всевозможные фобии, страхи (смерти, кастрации и т.д.) — метафоры нехватки, замещение которых осуществляется посредством фетишей. Высший фетиш — язык: письмо, искусство вообще — единственный способ если не лечить фобии, то по крайней мере справляться с ними; художник — жертва фобий, прибегающая к метафорам, чтобы не умереть от страха, но воскреснуть в знаках. Монструозные, полумифические, полуреальные гибриды, останки животных, хирургические инструменты, витрины, дельфин, кристаллы, белоснежное кресло, подобное пустующему трону, обязательные бахилы на посетителях как знак чистоты чужого личного пространства, алтари, тайная комната, попасть в которую могли лишь избранные жреби-ем (в одном из залов посетителям предлагалось сыграть в лотерею — счастливцы, вытащившие конвертик с ключом, удостаивались этой чести)… Ощущение, что именно это превращение отвратительного — расчлененного на множество фобий, прячущихся в самых недоступных и интимных глубинах памяти, «нечто», сопротивляющееся представлению в качестве чего-то определенного, бессмыслица на границе несуществования и галлюцинации, в которой все весомо и значимо, в возвышенное и явлено на выставке. Чужеродное, иное, бывшее близким в какой-то забытой жизни, и теперь неотступно преследующее, мучающее, словно закавычивается, превращаясь из означаемого в означающее — пазлы складываются в некий дискурс сопротивления ужасу. Таким образом отвратительное сублимируется и обволакивается возвышенным отчуждением.

Несмотря на то что Антуфьев акцентирует личное, лично переживаемое и проживаемое, то есть налицо претензия на некое откровение, не возникает даже иллюзии, что тебя действительно впустили в потаенное, в свое отвратительное. Тебе лишь дали возможность поблуждать по лабиринту и задуматься о твоем личном исключенном.

​ДИ №2/2014